Фактор беспокойства (СИ) - Ковригин Алексей. Страница 41

«Страна гармонии, красоты и поэзии» просуществовала недолго, всего шестнадцать месяцев. Несмотря на то, что по простоте душевной республика сама мечтала добровольно войти в состав Италии, её туда не брали по политическим соображениям, так как — «она была уже другому отдана» и по Рапалльскому послевоенному мирному договору должна была войти в состав Хорватии. Против чего выступало подавляющее большинство жителей города, населённого в основном итальянцами. Более того, под давлением Верховного совета Антанты, Италия объявила сухопутную и морскую блокаду этого города-порта, на что возмущённая Фиуме тут же гордо ответила Италии объявлением войны. И вот, вместо того чтоб сладостно воссоединиться «с рыцарем на белом коне», о чём грезила в своих мечтаниях наивная «юная итальянка», её «употребили» даже не на романтичном сеновале, а на грязной соломенной подстилке в хлеву.

Пушечные выстрелы крейсеров Итальянской эскадры разнесли вдребезги не только шикарный губернаторский дворец дуче Аннунцио, но и пошатнули его веру «в светлые идеалы фашизма». Город-государство на берегу Адриатики пришлось сдать. Но долгую «память» о себе правитель-романтик оставил не только в экзотической древнеиндийской свастике, украшавшей флаги на стенах его дворца или в первых эпатажных фестивальных факельных шествиях восторженных жителей по улицам ночного города. Но и в красивых форменных чёрных рубашках своих солдат и в древнеримском приветствии «от сердца к солнцу», позднее взятое на вооружение немецкими нацистами и превращённое ими в «Зиг Хайль». Ирония судьбы, республику, ставшую первым «натурным экспериментом» по внедрению фашистской эстетики «в массы», первой примерившей на себя будущие символы фашистской атрибутики «похоронили» именно сами будущие фашисты.

Артуро Тосканини разочаровался и в фашистской идеологии и в самом Бенитто Муссолини, называя последнего не иначе как «подлецом» и «надутым индюком». В ответ естественно получил «отлучение» от Миланской «Ла Скалы» и был сослан в Парму «давиться пармезаном». А чтоб не сбежал из Италии у него отобрали паспорт и запретили зарубежные гастроли. И только под давлением «общественности» стран-участниц Антанты к нему не были применены репрессивные действия за публичную нелицеприятную критику в адрес самого дуче Муссолини и за «наглый отказ» от исполнения фашистских гимнов во время проведения фестивалей этой партии, ограничившись тем, что «задиристому старикашке» по-простому накостыляли по шее и настучали по мордасам «из хулиганских побуждений». Но сам музыкант наконец-то получил паспорт и смог покинуть негостеприимную родину переехав в США.

* * *

Вряд ли мне удалось бы уговорить Маэстро на исполнение моего произведения. Но к трудным переговорам подключилось «еврейское лобби». Как-то не удосужился поинтересоваться, был ли Шуберт знаком с зятем Тосканини ранее, или познакомился с ним «в интересах дела» уже позднее, но факт остаётся фактом. Значительную роль в том, что именитый дирижёр согласился «посмотреть партитуру», а затем дал согласие на начало репетиций своего оркестра, полностью принадлежит мужу его дочери Ванды, Владимиру Самуиловичу Горовицу. Выдающийся пианист-виртуоз современности, после Рахманинова, пожалуй, самый высокооплачиваемый исполнитель в США, любимец публики и просто молодой красавец-мужчина, Владимир Самойлович принял близко к сердцу эмоциональный рассказ Якова Шуберта, «о скромном, но талантливом мальчике из интеллигентной еврейской семьи из Одессы». Тем более, что Владимир Самойлович только недавно сам был лишён советского гражданства, все его близкие родственники оставалась в Советском Союзе, куда ему теперь путь был заказан и он очень переживает по этому поводу опасаясь неприятностей для своей семьи. На моих концертах в Париже Горовиц не присутствовал, но «рекламные пластинки» презентованные ему Яковом Шубертом прослушал и мюзикл ему понравился. Так что первая моя встреча с Артуро Тосканини состоялась практически в «семейном кругу».

* * *

Мы сидим в уютной гостиной большого дома Тосканини и с интересом приглядываемся друг к другу. Это наша первая «творческая встреча» и меня немного потряхивает от волнения. Кроме нас с Джейкобом Шубертом за большим столом сервированным чайными чашками присутствует сам хозяин дома и его зять, встретивший нас у входа. Маэстро нездоровится. Три месяца назад ему исполнилось шестьдесят семь лет и в его возрасте любая болячка чревата осложнениями, тем более, в этом времени. К счастью у маэстро нет ничего серьёзного, просто лёгкая простуда, но по требованию близких родственников и лечащего врача, Артуро Тосканини вынужден находится дома «на карантине». Этим обстоятельством он очень огорчён, расстроен и имеет печальный вид. Выражением своего лица чем-то неуловимо напоминая мне ослика Иа из старого советского мультфильма. Так и чудится, что вот сейчас маэстро горько вздохнёт и начнёт философствовать «о странностях жизни». Я почти угадываю, вот только маэстро начинает рассуждать о творчестве великих композиторов и современных «интерпретаторах» их искусства.

— Эти неучи, что по недоразумению называют себя дирижёрами, в последнее время слишком уж вольготно себя чувствуют! Они считают, что вправе исполнять музыку так как это им заблагорассудится, а не так как записано в партитуре. Увы, но это пагубное поветрие началось не сегодня, первые язвы этого недуга проявились ещё почти полвека назад. — Тосканини берёт в руки чашку с горячим чаем и осторожно отпивает маленький глоточек.

— Помню свои первые гастроли в Рио-де-Жанейро в восемьдесят шестом году. Боже! Какое это было благословлённое время! Мне только что исполнилось девятнадцать лет, я был молод, красив и полон сил. — маэстро на мгновение мечтательно прикрывает глаза и продолжает:

— Четыре недели безмятежного плавания на корабле превратили гастрольную поездку нашей оперной труппы в сборище озабоченных кроликов. Мы сношались ночи напролёт и с утра до вечера, превратив корабль в плавучий бордель. В конце концов все выдохлись и устали, а так как заниматься более было нечем, я предложил начать репетиции. И наш антрепренёр синьор Росси тут же назначил меня коррепетитором труппы вдобавок к моим обязанностям хормейстера и концертмейстера виолончелистов. — синьор Тосканини вздыхает, явно ностальгируя по ушедшему времени и обводит всех нас недоумевающим взором:

— Хм, о чём это я? Ах да… Дирижёрство! Нам представили местную знаменитость, синьора Леопольда Америко Мигеса. Так впервые в своей жизни я столкнулся с воинствующей бездарностью и вопиющим произволом в трактовке оперных партий. — после секундной паузы Тосканини продолжает:

— Вы знаете, я очень люблю «Аиду», помню оперу наизусть, до последней чёрточки и точки в партитуре и трепетно отношусь к творчеству великого Джузеппе Верди. — Маэстро грустно вздыхает и от чего-то подозрительно косится в мою сторону.

— Для меня он всегда будет стоять на первом месте среди всех композиторов, живших ранее и живущих поныне. С таким наглым пренебрежением партитурой великого композитора я ещё никогда не сталкивался! — Тосканини гневно раздувает ноздри и почему-то вновь грозно смотрит на меня.

— Представляете? Этот неуч потребовал играть «Аиду» так, как это видится ему. — маэстро скорчил рожу и гнусаво спародировал дирижёра: — Нет, нет, нет! Хотя здесь и написано «пьяно» на самом деле Верди подразумевал «форте». — Каков наглец! Сам ещё не написал ничего достойного и палочку едва в руках держать научился, а уже смеет трактовать, о чём размышляет композитор при написании своего шедевра! Труппа была просто возмущена таким неслыханным произволом дирижёра и в день премьеры разразился грандиозный скандал. — маэстро сардонически хмыкнул.

— Леопольдо Мигес решительно отказался дирижировать оперу и укатил с любовницей на курорт, бросив нашу труппу на растерзание разъярённой публики. Первая скрипка нашего оркестра, а затем и капельмейстер хора оказались недостаточно хороши, чтоб встать за дирижёрский пульт, публика их не приняла и освистала. Опера находилась на грани провала и тогда вся наша труппа единогласно проголосовала за меня. Так в девятнадцать лет я впервые взял дирижёрскую палочку и с тех пор не выпускаю её из рук. — маэстро перевёл дух, сделал пару глотков из чашки с чаем, чтоб смочить пересохшее горло и вновь уставился на меня.