Мертвые воспоминания (СИ) - Родионова Ирина. Страница 51

Все надо делать с умом.

Ума у Даны не хватало.

От пряников и парацетамола гудело в животе, и Дана решила ненадолго выскочить на кухню — хотя бы залить в себя горячего черного чая или поискать хлеба, чтобы не кружилась голова. А еще на дверце холодильника лежала каменная половинка лимона, и Дана уже чувствовала кислый цитрусовый аромат от кипятка.

Квартира показалась чужой: ударило по глазам светом, пропитанные солнечными лучами половицы обжигали даже через носки, пахло чем-то незнакомым, по-медицински неприятным. У края простыни лежали резиновые хозяйственные перчатки, несколько белых масок и записка от отца. Дана брезгливо подтянула ее к себе пальцем ноги.

Выходить запрещается. Дышать своими вирусами в квартире запрещается. Обрабатывайся спиртом, жди, пока тебе принесут еды. Ведро стоит у кровати. Маску НЕ-СНИ-МАТЬ! Нигде и ни при каких условиях.

И короткое, почти ласковое в конце — «папа».

Сплошная забота.

Хмыкнув, Дана обошла подарки стороной. Сунулась на кухню — там, в потоках бесконечно льющегося солнечного света, такого холодного и ясного, который бывал только в первые дни декабря, стояла маленькая темная девочка. Это Аля. Она вскинула напуганные, черно-огромные глаза, замерла перед больной и смертельно опасной Даной, и той захотелось броситься вон из квартиры. Не успев сообразить, она отшатнулась обратно в большую комнату — так тело реагирует на прикосновение к закипевшему чайнику, это инстинкт, попытка спасти, защитить.

— Фу-у-у, я думала, воришки! — радостно сказала Аля, и Дана бросилась бежать. Ее бросило плечом на косяк, ударило деревянной костью и занесло вбок, мир подпрыгнул и насмешливо замерцал, будто от пола волнами поднимался жар, но Дана слышала лишь бьющую в виски мысль: заразная! Заразная!

Аля побежала следом.

— Ты выздоровела? — с надеждой в спину кричала она.

Дана прицельным пинком забросила в свою клетку перчатку и маски, задернула самодельную дверь и рухнула на колени: подоткнуть, поправить, заклеить… Чтобы ни щелочки не осталось, ни луча солнечного света, ни капли ее отравленного дыхания.

Хриплый рев вырвался изо рта:

— Отойди, я заразная!

На всякий случай с ног до головы обмазалась спиртовым гелем, растерла прохладное желе по губам и под носом, наверное, обрадовалась бы резкому запаху спирта, но дрожали руки и паника перекрывала кислород. Безмозглая, просто безмозглая. Чаю ей хочется, хлеба. Только мелкую Альку ей и не хватало заразить, а она ведь упрямая, полезет сейчас под простыню с расспросами, заболеет, и детская смертность невелика, но в прошлый раз она болела сильно, тяжело, и вдруг сейчас…

— Папа сказал, что тебе нельзя выходить.

— А я и не выходила. Тебе показалось.

Аля засопела. А что ей говорить? Про кипяток с лимоном, про опасность болезни, про то, что им даже разговаривать не надо бы?

— Ты чего не в садике?..

— Мама на работу опаздывала, сказала мне на кухне сидеть. Я там рисую, куклам косички заплетаю. А можно мне…

— Нет! — Дана поняла вдруг с удивлением, что плачет. Смазала с щеки пальцами мокрое и прохладное, неверяще уставилась на слезы. Ее трясло и знобило, головная боль горячими гвоздями вбивалась где-то за глазницами, но слезы…

Она никого не заразила. Ничего не трогала руками, только появилась перед сестрой — и сразу спряталась. Она на пустом месте разводит катастрофу: в конце концов, в прошлый раз они болели все вместе, потому что в тесной однушке попросту некуда прятаться друг от друга.

Раскраски, куклы…

— Больше из кухни не выходи, — попросила Дана. — А я тут буду сидеть, на карантине.

— А поболтать нам можно?

— Можно, конечно. Но только ты будешь за дверью, хорошо? Чтобы я не волновалась.

— Заметано! — и Аля радостно убежала на кухню.

Весь день они перекрикивались — когда закончились темы для разговоров, Аля сочинила про каждую куклу по сказке, про их семьи, десятерых детей и трех бабушек, про папу-воспитателя… Она рассказывала, какие у них шелковистые и блестящие волосы. Просила Дану придумать, чего бы ей нарисовать, и щедро рисовала эти самые подарки.

— Я под шторку положу…

— Нет! Пусть ждут на подоконнике. Я поправлюсь и заберу, ладно?

Дана вползла на разобранный диван, сбросила промокшую от пота простыню и растянулась на пружинах. Она то проваливалась в сон, то вздрагивала от резкого звука, то доставала открытки и вслушивалась в Алину болтовню, то плыла в горячей тишине — сестренка спрашивала ее о чем-то и, не услышав ответа, справлялась сама. Дана помнила, что ей надо отвести мелких на елку во Дворец культуры металлургов, найти бы колготки и колючее шерстяное платье, и она вроде бы вставала, и доставала вещи, а потом снова просыпалась и снова пыталась подняться. Ей мерещился жуткий прокуренный Дед Мороз с желтой бородой, древняя музыка и елка с криво склеенными бумажными фонариками, коробки с конфетами, внутри один мандарин, карамель и грильяж, о который можно сломать зубы… Сказки на сцене год за годом почти не менялись, и поэтому Дана успевала то поработать в телефоне, то подремать под грохот фонящих микрофонов.

День тянулся, горячий и черный, как только что сваренный битум с мелкими острыми камешками гравия под веками. На шкафу Дана нашла пакет с яблочной пастилой без сахара, и съела почти половину, морщась от кислоты и шелеста мелких упаковок. Пастилу она купила специально для Маши, но все время забывала взять ее с собой на разбор очередной квартиры. Как-то Лешка нашел сладкие запасы, и они на пару с Алей — те самые люди, которые морщили носы от яблочных долек и требовали исключительно шоколадные конфеты, теперь понемногу воровали пастилу из большого пакета. Лешка делал это так, чтобы не бросалось в глаза, а вот Аля однажды объелась до красных диатезных пятен на щеках, и отец после этого отвел Дану на кухню, «поговорить».

Забежала врачиха, полная недовольная тетка с накрученной на бигуди челкой и пустыми рыбьими глазами. Причем рыбину она напоминала дохлую, старую — с пожелтевшими плавниками и высохшим хвостом, с масляной мутной пленкой на черных зрачках. Шурша белым одноразовым костюмом, как глубоководник, она сначала долго ворчала, что ее не пускали в квартиру (Аля боялась ее маски и пластиковых очков, отказывалась открывать щеколду, пока Дана не попросила из своего заточения), а потом и вовсе выдала:

— Цирк устраиваете. Все болеют, умирают. Ты бы еще в скафандре по дому ходила, — это был выпад в сторону резиновых перчаток и жгучего запаха спирта, который пропитал Дану насквозь.

— Тут вообще-то ребенок в доме, — она сузила глаза. — Если надо будет, то и скафандр достану. И противогаз.

Врачиха хмыкнула, но как-то уважительно. Достала из сумки стандартный рецепт, взяла мазок изо рта, больно царапнув горло, и из носа, дотянулась ватной палочкой почти до мозгов. Дана задохнулась кашлем.

Не сдержалась напоследок:

— И в больницу могла бы дойти, не умирающая.

— С короной-то?.. Спасибо за заботу.

Слезы не прекращались. Раньше Дана думала, что разучилась реветь — а толку-то? Это Аля канючит и получает то, чего так сильно хочется, а вот Данины слезы уже никакую проблему решить не могли. Что бы ни случалось, требовалось действие, решение, и Дана сцепляла зубы и рвалась в бой, и тянула, и вытягивала, а после и плакать было глупо. Да и отец бы вряд ли одобрил все эти слезы и сопли, а отцовское одобрение дорогого стоило — губ разбитых, например. Даже в волонтерской работе она все реже и реже сталкивалась с горем, с рыдающими родственниками, да и чужая боль давно уже так не трогала.

Надо было в медицинский идти, на стоматолога или онколога. Кажется, Дана давно очерствела до нужной степени.

И на тебе, слезы.

Она тихо, горько и жалко выла в подушку. Представляла одинокую нахохленную Галку на материнской кухне и в замызганном материнском халате. Слышала, как чихает Аля на кухне, и захлебывалась беззвучным ревом. Думала про Кристину, которой и хочется-то всего, что полюбить сына — она призналась в этом, выпив как-то больше положенного, но после смотрела на Дану, как на врага, и даже не думала возвращаться к разговору. А еще Маша, эта розовая хрупкость, которой не пережить реальной жизни, и всех было так жалко, и так больно за всех… Дана уговаривала себя успокоиться, запрещала рыдать, но слезы текли и текли, хотя жидкость в ее теле давно должна была закончиться.