Проклятая русская литература - Михайлова Ольга Николаевна. Страница 58

Не знаю, что со мной было бы, если бы не старинная привычка ничему не удивляться. Новооткрывшаяся страница максимовой биографии меня, впрочем, не тронула… Он был несмышленыш в истинном смысле слова. Я не сомневаюсь, что с его стороны все это было игрою в Шерлока Холмса.

На другой день Максим зашел вечером в мою комнату, я снова навел его на разговор о Чека. Он болтал о докладе, который делал в Москве Белобородов, убийца царской семьи, назвал мне двух поэтов, сексотов Чека.

Горький после сказал:

— Екатерина Павловна тут кружила голову Максиму, звала в Москву. (Про службу в Чека — ни звука.)

— Что же, пускай едет, коли ему хочется, — сказал я.

Горький слегка рассердился:

— А когда их там всех перебьют, что будет? — спросил он. — Мне все-таки этого дурака жалко. Да и не в нём же дело. Я же вижу, что не в нём дело. Думают — за ним и я поеду. А я не поеду, дудки.

И все же вечная, неизбывная двойственность его отношений ко всему, что связано было с советской властью, сказывалась и тут. Несколько раз принимался он с нескрываемой гордой радостью за Екатерину Павловну говорить о том, что теперь она — важное лицо.

— Вот и сейчас ей, понимаете, поручили большое дело, нужное. Поехала в Прагу мирить эмиграцию с советской властью. Хотят создать атмосферу понимания и доверия. Хотят начать кампанию за возвращение в Россию.

— Да зачем же это им нужно?

— Дело в том, что эмиграция вредит в сношениях с Европой. Необходимо это дело ликвидировать, но так, чтобы почин исходил от самой эмиграции. Очень нужное дело, хорошее. И привлечь хотят людей самых лучших…»

Ригер, полистав свои записи, кивнул, Голембиовский и Муромов молча слушали.

— Дипломатические сношения Горького с советским правительством, — продолжил Верейский, — восстановились в то же лето: Горького посетил советский полпред в Италии Керженцев, Горький принял у себя экскурсантов-ударников. В 1926 г. он написал знаменитое письмо о смерти Дзержинского. В 1928 году после падения Зиновьева оказалась возможна поездка в Москву, куда через год он переселился. «Он был одним из самых упрямых людей, которых я знал, но и одним из наименее стойких. И хотя сама революция оказалась не такой, какою он её создал своим воображением, — мысль о возможной утрате своего образа, о «порче биографии», была ему нестерпима, пишет Ходасевич, деньги, автомобили, дома — все это было нужно его окружающим. Ему самому было нужно другое. И он в конце концов продался — но не за деньги, а за то, чтобы для себя и для других сохранить главную иллюзию своей жизни», не потерять ореол любимца «революционных масс» и титул «буревестника»… Упрямясь и бунтуя, он знал, что уедет в СССР, потому что, какова бы ни была тамошняя революция — она одна могла ему обеспечить славу великого пролетарского писателя и вождя при жизни, а после смерти — нишу в Кремлевской стене для урны с его прахом. В обмен на все это революция потребовала от него рабства и лести. Он стал рабом и льстецом. Его поставили в такое положение, что из писателя и друга писателей он превратился в надсмотрщика за ними. Он и на это пошёл. Можно бы долго перечислять, на что он ещё пошёл. Он превратился в полную противоположность того возвышенного образа, ради сохранения которого помирился с советской властью. Сознавал ли он весь трагизм этого? Вероятно — и да, и нет, ибо лгал всю жизнь. Переселение сопровождалось сближением с Ягодой, поездкой на Соловки и на Беломорский канал. С этого момента начала действовать программа его задабривания, выдержанная в сталинском стиле. В его распоряжение были предоставлены особняк в Москве и две благоустроенные виллы — одна в Подмосковье, другая в Крыму. Снабжение писателя и его семьи всем необходимым было поручено тому же самому управлению НКВД, которое отвечало за обеспечение Сталина и членов Политбюро. Для поездок в Крым и за границу Горькому был выделен специально оборудованный железнодорожный вагон. По указанию Сталина, Ягода стремился ловить на лету малейшие желания Горького и исполнять их. Вокруг его вилл были высажены его любимые цветы, специально доставленные из-за границы. Он курил особые папиросы, заказываемые для него в Египте. По первому требованию ему доставлялась любая книга из любой страны. Горький пытался протестовать против вызывающей роскоши, которой его окружали, но ему было сказано, что Максим Горький в стране один.

Вместе с заботой о материальном благополучии Горького Сталин поручил Ягоде его «перевоспитание». Надо было убедить старого писателя, что Сталин строит настоящий социализм и делает всё для подъёма жизненного уровня трудящихся. Горький участвовал в работе так называемой ассоциации пролетарских писателей, во главе которой стоял Авербах, женатый на племяннице Ягоды. В знаменитой книге «Канал имени Сталина», написанной группой писателей во главе с Максимом Горьким, рассказано, в частности, о слёте строителей канала — чекистов и заключённых — в августе 1933 года. Там выступал и Горький. Он с волнением сказал: «Я счастлив, потрясён. Я с 1928 года присматриваюсь к тому, как ОГПУ перевоспитывает людей. Великое дело сделано вами, огромнейшее дело!».

Можно, конечно, сказать, что он лгал, как всегда, но кто же ему, изолгавшемуся, тут виноват?

Полностью изолированный от народа, он двигался вдоль конвейера, организованного для него Ягодой, в неизменной компании чекистов и писателей, сотрудничавших с НКВД. Всем, кто окружал Горького, было вменено в обязанность рассказывать ему о чудесах социалистического строительства и петь дифирамбы Сталину. Даже садовник и повар, выделенные для писателя, знали, что время от времени они должны рассказывать ему, будто «только что» получили письмо от своих деревенских родственников, которые сообщают, что жизнь там становится всё краше.

Сталину не терпелось, чтобы популярный русский писатель обессмертил его имя. Он решил осыпать Горького царскими подарками и почестями и таким образом повлиять на содержание и, так сказать, тональность будущей книги…

— Постойте-ка, Алексей, — прервал Верейского Муромов, у меня тут есть и иное объяснение. По словам Т. Манухиной, которая тогда была в большой дружбе с Горьким, у него возник план «окружения большевиков». «В реальности это означало посадить на плечи советской власти социалистическую интеллигенцию и этим спасти страну от гибели, а революцию от контрреволюции» «Стоило Горькому «присягнуть» Кремлю, и перед ним открылась беспредельность. Самые заветные желания его могли осуществляться, как в волшебном сновидении… Облагодетельствовать миллионы темного русского народа! Приобщить их к просвещению, к материальной культуре. Воспитать новое гражданское социалистическое сознание! Этот просветительный педагогический пафос был ему свойствен и всегда одушевлял его общественную деятельность. Соблазн — пренебречь нравственной оценкой власти и воспользоваться её силой — был для Горького велик… К чему привело намерение Горького окружить большевиков? Ни к чему: окруженным оказался он сам».

— «Соблазн — пренебречь нравственной оценкой власти»? Да вы смеётесь, коллега? — удивился Ригер, — Горький писал о Ленине: «Сам Ленин, конечно, человек исключительной силы; 25 лет он стоял в первых рядах борцов за торжество социализма, он является одною из наиболее крупных и ярких фигур международной социал-демократии; человек талантливый, он обладает всеми свойствами «вождя», а также и необходимым для этой роли отсутствием морали и чисто барским, безжалостным отношением к жизни народных масс…» Никакого соблазна. Он изначально понимал, что мораль там и не ночевала. Да и плевать ему было на мораль. Вот ещё одно свидетельство Ходасевича: «Заходили споры, но спорить с Горьким было трудно, потому что он имел удивительную способность: не слушать того, что ему не нравилось…» А мораль ему, «дьяволёнку», никогда не нравилась.

— Есть и ещё одна версия, хоть и похожая, — не то возразил, не то согласился Муромов, — это Густав Герлинг-Грудзинский. «В Сорренто ещё живут люди, писал он в 50-х годах, которые дружили с Горьким и его семьей или, во всяком случае, хорошо помнят давних обитателей виллы «Иль Сорито» и охотно делятся воспоминаниями. Многочисленное, постоянно меняющееся окружение Горького приобрело в Сорренто в 1925–1933 гг. славу чрезвычайно светского и любящего веселую жизнь общества «mondano е gaudente» Все обитатели «Иль Сорито» большую часть времени посвящали развлечениям; часто зажигали огромные костры на пляжах в честь гостей, разбрасывали направо и налево множество денег, позволяли себе даже несколько извращенное удовольствие нуворишей — филантропию напоказ. Горький располагал такими огромными финансовыми средствами, что вся его семья с приживалами могла жить на уровне самых разнузданных буржуев. В «Иль Сорито» двери никогда не закрывались: гости приходили толпами, особенно вечерами, лились потоки алкоголя, когда не хватало стаканов и рюмок, пили из пепельниц, вазонов… В Сорренто все были убеждены, что Горький ежемесячно получал из России чек на миллион лир (это в двадцатые годы!). Это, видимо, было преувеличением, но чрезвычайно характерным.