Твой пока дышу (СИ) - Семакова Татьяна. Страница 32

– Мама, – поправляю едко. – Вы же так близки.

Улыбка сползает с её лица, в глазах вновь встают слёзы. Разворачивается на пятках и стремительно покидает токсичную зону.

Просто интересно, что случится быстрее – меня подотпустит или её бомбанёт? Не стоило бы, конечно, проверять, мозгами понимаю, что не стоит. Но этим маскарадом правят лишь эмоции.

Двигаю на кухню, ни на что особенно не рассчитывая, останавливаюсь у накрытого стола. Линда сидит напротив детского стульчика, но её участие скорее её личная инициатива, нежели необходимость: доча орудует ложкой в режиме конвейера.

– Надя, жуй, – повторяет то и дело, на автомате, на автопилоте, – Солнце, надо жевать…

Надежда превозмогает, глотая комком, морщится, но, как говорится, эти ваши советы себе посоветуйте.

– Это мне? – кивком указываю на тарелку, привлекая внимание Линды.

– Если будешь… – мямлит, теребя в руках полотенце.

Сглатываю слюну, сажусь. Картофельное пюре, котлетки, салат из свежих овощей. Я же в последний раз жрал вчера. Или позавчера. Домашнее – дохрелион лет назад. Решительно беру вилку, пробую, сметаю остальное за пару минут, догнав дочь.

– Ищо! – требует маленькая обжора.

– Поддерживаю, – двигаю от себя тарелку.

Линда краснеет от удовольствия. Смущается. Суетится. Жрать уже не хочется, в горле ком встал, в груди паскудно щемит, рвётся наружу любовь, бьётся изнутри, умоляя выпустить, цепляется за тугие мышцы, словно за прутья клетки, раздвигает, просачивается, но получает мощный пинок праведного гнева, падая обратно в свою тесную конуру.

– Это ты за что конкретно извиняешься? – допытываюсь презрительно, насаживая на вилку котлету и поднимая её на уровень лица. – За то, что я не увидел первую осмысленную улыбку? Или первые шаги? Первое слово?

Молчит. Смотрит на дочь, губы дрожат, но держится, не плачет.

– Наелся, спасибо, – цежу злобно, отталкиваю тарелку, встаю, выхожу.

Тошнит от самого себя. Разлагаюсь от собственного мудачества, но остановиться не могу. Колкость за колкостью выдаю, язвительность за язвительностью, весь вечер, то и дело, без продыху. Убиваю её морально, подыхая сам.

– Наде пора купаться и спать, – шелестит бесцветным голосом, в глаза мне уже не смотрит, на меня не смотрит. – Где можно взять полотенце? Пижамку… если есть…

Всё тише, тише, беззвучно почти. Заставляя меня ненавидеть себя сильнее её.

– Есть всё, что нужно, – хочу звучать мягче, но всё так же отбиваю, вворачивая едко: – И даже то, что не нужно. Например, я.

Судорожно тянет ртом воздух, часто моргает, перебарывает себя. Укладывает дочь спать, поёт ей колыбельную, выходит, неплотно прикрывая дверь.

– Твоя комната через стену, – очередная попытка перемирия, очередная подковырка: – Пижамку надо было брать с собой.

Опускает голову, еле плетётся по коридору, заходит в комнату, оставляя дверь открытой. Покорная, раздавленная, неживая.

Что я делаю? Зачем? Чего добиваюсь? К чему подвожу? С чем останусь?

Череда вопросов прошивает голову высокоскоростными пулями, логика отчаянно пытается взять верх над эмоциями, но я точно под катком лежу, которым сам же и управляю. Всего-то надо рулём вбок крутануть, всего-то по тормозам вдарить, но рука сама к коробке передач тянется, нога сама сцепление выжимает, только обороты набираю, только разгоняюсь.

Сдавливает грудь, выбивает глухой рык отчаяния.

Иду к её комнате с неясной целью, не могу не идти, душу на части рвёт её боль, на кровавые лоскуты раздирает. Останавливаюсь на пороге парализованным, инвалидом себя чувствую, уродом моральным, ничтожеством.

Даже до кровати не дошла. Три шага сделала, села на пол и беззвучно рыдает в ладони, содрогаясь всем телом. Лишь изредка носом шмыгает, лишь изредка вскидывает голову, замирая, задерживая дыхание, чутко прислушиваясь, проверяя, спит ли дочь.

Никогда её такой не видел. В худшие из дней, в худшие времена, в самые тяжёлые расставания, избитой, раненой, обманутой, отвергнутой. Переживала, плакала, но чтобы вот так, на разрыв, в истерику, в небытие – никогда.

Рывок до неё, рывком её с пола. Пугается, дёргается, скукоживается вся, как будто я её бить собираюсь. Захватываю обеими руками, тесно к себе прижимаю, сам на ногах стою нетвёрдо, балансирую на грани, сиплю:

– Потерпи. Я переварю, я справлюсь, я изменюсь. Потерпи, маленькая, не в себе, не контролирую, горит всё огнём… горит, Линда, не хочу тебя обижать и хочу этого так, сука, жгуче, так остро, что сам себя не узнаю.

– Ты, главное, её люби, ладно? – всхлипывает, захватывая мои руки своими, вжимаясь спиной в мою грудь. – Её береги, её жалей, балуй, на руках носи… а я…мне этого хватит. Честно, хватит.

Разжимаю руки, боюсь ей рёбра переломать в припадке чувств. Хватаю за руку, тяну за собой, свободной рукой доставая из кармана ключ от тайной комнаты. Не могу говорить, могу только приоткрыть дверь в своё сердце. Буквально.

– Пашенька… – новый поток слёз хлынул из её глаз.

Вытирает торопливо, головой вертит, бегло осматривая всё, разворачивается и обхватывает меня. Жмётся грудью, вибрации свои передавая, футболку на спине в комья сбивает, оттягивает, пятки от пола отрывает и опускает, справляясь с эмоциями.

– Как здорово, Паш, как красиво, булка в восторге будет! – сама едва не пищит, так крепко обнимает, что вдохнуть не могу даже на треть объёма лёгких, но как-то уже и не хочется.

Дышать, в смысле. Вполне себе готов прямо сейчас сдохнуть. Относительно счастливым. Относительно вчерашнего дня, когда заканчивал последние приготовления, не зная, чего от неё ждать, даже не пытаясь предугадать реакцию на свою выходку с похищением.

Неделя прошла продуктивно. Весь дизайнерский изврат – на помойку. Всё опасное, всё бьющееся, всё шатающееся – на помойку. Три клиринговые службы. Холодильник до отказа свежими продуктами. По шкафчикам – посуда, бакалея. Вместо одного стула на кухне – детский стульчик. Мебель, одежда, обувь, вещи первой необходимости, аптечка. Список Лилька ваяла и ни в чём себе не отказывала. Организовывать пространство тоже она помогала, пока Эмир лекции начитывал, а я продумывал игровую, на пороге которой мы и замерли.

– Булка, – фыркаю тихо, отогреваясь душой, руки на спину её пристраиваю, возвращая часть подаренного тепла.

– Она кушает больше меня… – с ужасом шепчет мне в грудь. – Больше меня, Паш…

– Да ты пигалица вообще, – бубню ворчливо, пальцами её рёбра пересчитываю. – И не поужинала.

– Это… нормально. Обычное дело, – отмахивается и отстраняется, задирая голову. – Прости, Паш. Я бы рассказала, клянусь, я не собиралась от тебя её прятать всю жизнь, ей о тебе рассказывала с самого рождения, о том, какой ты, фотографии показывала… просто… ты так отрекался от этого, так убеждал, что все поверили. И я… фух-х-х… – выдувает так мощно, что у меня внутренности на пол вываливаются в ожидании крайне неприятного откровения. – Я не знала, от кого беременна. От тебя или от Ларионова.

– Класс… – морщусь, моментально представив её в постели с другим. – Охуенно, Линда. Я даже не донор, я дополнительный донор. Аварийный, блядь!

Разворачиваюсь и сваливаю нахер, но она несётся следом, догоняя уже в спальне, за руку хватая и тараторя:

– Нет, нет, подожди, послушай…

– Наслушался, – огрызаюсь вполголоса.

Руку выдёргиваю и иду к кровати, надеясь упасть замертво. Но, я так и не сдох, а она уже решила, что скажет. Забирается на кровать и садится на меня верхом, для удобства задрав платье и придавив ладонями, чтоб не рыпался. Цепляет ещё и взглядом, фиксирует, приковывает, только после этого начав говорить:

– С Ларионовым предохранялась. Таблетки не пила, презервативы только, даже мысли не держала, когда с тобой ложилась. А когда забеременела, попёрли фантазии. А что, если? Шанс, хоть и минимальный, был. С чем бы я к тебе пришла?

– С признанием, что хотела от меня, а не от него, – режу безапелляционно.

– Как у тебя всё просто, – кривляется, надавливая ладонями мне на грудь. – Как просто всё, когда задним числом! У тебя загул по всем свободным девкам города, и тут я со своим «я беременна и вполне возможно от тебя»!