Тайны Торнвуда - Ромеро Анна. Страница 16

Несмотря на удушливую жару, мои руки покрылись мурашками. Неужели в этом живописном месте действительно произошло жестокое убийство? Неужели в свое время Торнвуд служил домом хладнокровному убийце? Я подумала о больших просторных комнатах, уютных креслах, полированной мебели, которая так хорошо ужилась с моей собственной. Внезапно этот дом перестал казаться безопасной гаванью, которой я его вообразила.

– Брон, где ты?

С топотом сбежав по ступенькам заднего крыльца, я помчалась по кирпичной дорожке мимо запущенных гортензий, между двумя рядами переросших гранатовых деревьев и мушмулы. Скамейка под палисандром пустовала.

Я изо всех сил прислушивалась, мне мешал бешеный стук сердца, отдававшийся в ушах.

Поначалу моему уху, привыкшему к городскому шуму, тишина показалась абсолютной. Но вскоре мне открылась целая симфония звуков: пели цикады, бормотали в цветах пчелы, резко вскрикивали и трещали в кронах деревьев какаду. Мириады птиц самых разных видов насвистывали из невидимых укромных мест… и под всем этим, как басовая нота в сложной оркестровой пьесе, звучал низкий гортанный клич лягушки-быка.

Сквозь шум я вспомнила слова Бронвен.

«Если кто-то из нас умрет, другая останется одна».

– Бронвен!

По-прежнему никакого ответа. Паника охватила меня, до помрачения сознания. Я стремительно побежала вниз по холму, пригнулась, прорываясь сквозь садовую арку, увенчанную буйным париком из жасмина. Земля под ногами была голой и сухой. Непроходимая стена ежевичных кустов душила кривые гревиллеи и каллистемоны. По другую сторону зарослей мелькнул загон, на котором росли цитрусовые деревья. Где-то ниже по склону журчала вода. Я на цыпочках подкралась и заглянула в загон. Какое-то белое пятно виднелось на темном берегу того, что, вероятно, было ручьем. Там кто-то был, по-видимому, лежал на траве без движения.

Вспомнилась сцена из сна. Тени деревьев и кружащиеся, страшные очертания. Крик и смутная фигура с поднятой рукой, снова и снова наносящей удары. Тьма, расчлененная и трещавшая от страха…

«Если кто-то из нас умрет…»

С лихорадочно колотящимся сердцем, спотыкаясь, я поплелась вниз по холму, пытаясь отыскать проход сквозь стену из веток. Каждая крепкая ветка ежевики ощетинилась сотнями острых шипов, их угрожающие кончики горели на солнце алым, преграждая путь успешнее баррикады из колючей проволоки.

Я потеряла фигуру из виду. По телу пробежала паническая судорога. Приняв поспешное решение, я бросилась в первую же узкую брешь, на которую наткнулась. Длинные ветки ежевики упруго вставали поперек моей дороги, колючими шипами цепляясь за одежду, впиваясь в кожу, запутываясь в волосах. Я попала в ловушку, колючки с красными кончиками вонзались в руки и спину. Затем прямо передо мной возник просвет. Одним последним усилием я вырвалась из зарослей и ввалилась во фруктовый сад.

Бронвен резко обернулась на шум – на лице пятна солнечных бликов, глаза полны тревоги. Я увидела только ее испуг и, движимая первобытным инстинктом, бросилась защитить дочь. И при первом же шаге попала ногой в изогнутую петлей ветку. Я еще двигалась по инерции вперед, когда земля взлетела и столкнулась со мной. Дыхание с хрипом покинуло меня, и я, оглушенная, осталась лежать.

– Мам?..

Я не могла пошевелиться. Не могла дышать. Потом издала сиплый, свистящий звук, и мои сдавленные легкие очнулись. Мир вернулся в фокус. Повернув голову, я прищурилась в пятнистое небо. На меня внимательно смотрело лицо дочери – светлые брови нахмурены, нос наморщен.

Выпутавшись из ежевичного силка, я с трудом поднялась, отряхивая одежду. Загон кружился, пришлось опереться руками о колени и попытаться отдышаться. Когда голосовые связки восстановились, я выдохнула:

– Какого черта ты делаешь?

Глаза – такие голубые, что затмили небо, – расширились.

– Мам, посмотри на свои руки!

Я выпрямилась, сердито глядя на дочь. Щеки у нее пылали, в руках она держала банку с грязной водой, в которой извивались маленькие черные существа – головастики.

– Я же велела тебе сидеть в доме, – прохрипела я. – У меня чуть инфаркт не случился.

Она моргнула, затем быстро пожала плечами, изображая безразличие.

– Дождь собирается, поэтому я занесла в дом белье, – проговорила Бронвен слегка укоризненным тоном, – а тебя не было целую вечность. Я подумала, что ты про меня забыла… В любом случае я недалеко ушла.

Я икнула.

– Брон, ты не знаешь, кто может притаиться в этом месте… опасные типы, кто угодно.

Она вывернула шею и огляделась с поднятыми бровями, устроив из этого целое представление.

– Нет, только мы.

– В следующий раз, пожалуйста, просто сделай, как я прошу, хорошо?

– Мам, ты в таком жутком виде. Твои руки…

Я посмотрела на себя: перепачкана с ног до головы, покрыта царапинами и подтеками темной крови. Футболка облеплена листьями, а любимые джинсы порваны на коленях.

Из глаз у меня потекли слезы.

Бронвен нахмурилась.

– Мам?

Я шмыгнула носом, утерлась тыльной стороной ладони, смахнула ежевичный мусор с загубленных джинсов.

Бронвен достала из кармана и развернула чистый носовой платок. Я высморкалась, промокнула глаза и вернула платок. Дочь таращилась на меня так, будто у меня выросли рога, и я поняла, что должна хотя бы попытаться объяснить свое поведение. Но как признаться одиннадцатилетней девочке, что она – все, что у тебя есть, и что мысли о ее утрате – одной лишь мысли об этом – достаточно, чтобы лишиться душевного равновесия?

Для ребенка это, конечно, слишком тяжелое бремя, поэтому я прикусила язык и отправила свой страх назад, в тень, откуда он явился.

– Время обеда, – сказала я. – Можем заказать пиццу, если хочешь. Или рыбу и чипсы?

Бронвен уставилась на горы в отдалении, избегая моего взгляда. Она раскручивала мутную воду в банке, с головокружительной скоростью полоща головастиков внутри их стеклянной тюрьмы.

– Рыба с чипсами будет в самый раз.

– Отлично, – уныло откликнулась я и захромала вверх по холму к дому, избрав на сей раз живописный маршрут сквозь заросли жасмина.

Позднее тем вечером, воняющая «Деттолом» и облепленная пластырем, я стояла в дверях комнаты Сэмюэла.

Вдыхая висящий в воздухе запах дождя, я удивлялась, почему сюда врывалось столько внешних звуков: журчала в стоках вода, барабанили по влажным листьям дождевые капли; от стен отражалась серенада одинокой лягушки-быка. Затем поняла, что оставила окно открытым.

Включив свет, я осмотрелась, оценивая нанесенный ущерб. Штора промокла, дождевая вода образовала на полу лужицы. Все остальное казалось целым, пока я не увидела сиротливо торчавший из стены гвоздь там, где прежде висела фотография в рамке.

Нелепо, но меня внезапно охватила паника. Я бросилась через комнату, руки и ноги ослабели и налились жаром от страха. Ну почему я не убрала снимок в какое-то безопасное место, не спрятала? Почему забыла закрыть окно? Я вообразила, как фотография Сэмюэла коробится от воды, фотоэмульсия отслаивается от бумаги. Снимок может быть утрачен навсегда из-за глупого недосмотра.

Серебряная рамка лежала на полу лицом вниз. Подняв ее, я увидела, что стекло разбилось, остались лишь острые, как зубы акулы, осколки по периметру. Вынув болтавшиеся осколки, я поднесла рамку к лампе у кровати и повернула к свету. Без стекла проступили детали, которых я не заметила раньше: легкие морщины на лбу, в уголках глаз тоже лучики морщинок; едва обозначенная щетина, тенью лежащая на подбородке; на скуле под глазом какая-то отметина – веснушка или родинка, может, шрам.

Перевернув рамку, я вынула покоробленный картонный задник и отлепила фотографию, собираясь убрать ее в надежное место, пока не вставлю снова в рамку.

Тогда-то я и увидела клочок бумаги.

Он был заткнут за фотографию, но с течением времени прикипел к картонному заднику. Когда я отсоединила его и дрожащими пальцами расправила на коленях, то увидела, что это письмо.