Ночью в дождь... - Колбергс Андрис Леонидович. Страница 5

Подняв воротник, прибавляю шаг. Мне захотелось увидеть Сады заснеженными. Белыми и чистыми, а не оголенными и неприглядными, как еще совсем недавно, осенью.

Глава II

Осень тысяча девятьсот восемьдесят второго года выдалась необычной, даже дяденьки с длинными седыми бородами не могли припомнить такой. После первой половины лета, дождливой и холодной, когда кое у кого на грядке дважды померзли только что посаженные помидоры, когда все кругом затопило и в бороздах застоялась вода, когда из-за холода у рыболовов не клевала даже умственно отсталая рыба, когда стало ясно, что скот опять останется без сена, а горожане без картофеля, схватка циклонов и антициклонов вдруг прекратилась и людям улыбнулось горячее солнце на ясном голубом небе, которое продолжало оставаться таким же ничем не омраченным даже в начале ноября — температура по ночам держалась около восьми градусов по Цельсию, а метеорологи обещали, что будет еще теплее.

Довольны были все, только не спиннингисты — они свои неудачи всегда сваливают на направление ветра или другие капризы природы, сетовали на погоду также охотники, которые никак не могли изловчиться и попасть в быстрых и осторожных уток-северянок, да еще председатели колхозов: им для украшения в отчетах очень пригодился бы какой-нибудь ураган или другая катастрофа. Дождика хотя бы денька на два! — но нет, его так и не было. Правда, в середине октября чуточку прихватил мороз, но тут же отпустил — осеннее пальто так и не понадобилось доставать из шкафа. Начало событий, о которых я хочу рассказать, пришлось именно на эти дни.

Мороз не был крепким, он пощипывал только по вечерам и ночью, и огородники, которые не верят ученым предсказателям погоды, а полагаются лишь на такие приметы, как пение иволги, сети, сплетенные пауками, начали свой финишный спурт — сматывали полиэтиленовые пленки с парников, снимали последние, еще зеленые, помидоры — в конце концов дома они в тепле дозреют, зачем рисковать, от морозов почернеют, — вскапывали грядки, готовя их к зиме, укрывали и засыпали опилками, запирали свои будки и уезжали. Еще и позднее в электричке можно было кое-кого увидеть с саженцами сливы, груши или ягодных кустарников, но опоздавшие не в счет — Юрмала опустела и затихла.

Не скажу, что мы, постоянные жители Юрмалы, этот факт переживали болезненно: курортная кутерьма достаточно утомила нас за лето. Скорее мы были счастливы, что избавились от пестрой массы отдыхающих, целыми сутками прогуливающихся по пляжу не только с собаками, — некоторые, достигшие технического прогресса с опозданием лет на двадцать, не расставались с орущими транзисторами и портативными магнитофонами. Ежегодно для нас, юрмалчан, — прошло уже несколько лет, как я по семейным обстоятельствам вынужден был оставить Ригу и перебраться поближе к морю, — наступает очень приятный период тишины, когда можешь пойти с женой не только в кино, но и в кафе, при этом не приходится часами томиться за дверями в ожидании свободного места; когда ночью тебя не будят громко, но дурно поющие компании, возвращающиеся с пляжа, и когда утром, направляясь на работу в вагоне электрички, можешь устроиться поудобнее, чем в «Жигулях». Сорок минут комфорта на жесткой скамье за читкой утренней газеты — и ты в Риге.

В тот день рабочее время приближалось к концу, я записывал в настольный календарь все свои дела на завтра и время от времени поглядывал в окно на Бастионную горку, утопавшую в красно-желтой листве. Я снова думал о том, что уже давно не давало мне покоя. В рижских парках растет много редких сортов деревьев, выращенных с большим трудом. Раньше возле каждого ствола ставили дощечку, на которой было написано о распространенности этого вида, его родине, а теперь, как я заметил, прогуливаясь со старшей дочерью, таких дощечек остались единицы. Деревьям нужны шефы. Не мешало бы подкинуть эту идею инспекции по делам несовершеннолетних — пусть ее подопечные сделают новые таблички, это способствовало бы росту их самосознания. Именно самосознание им необходимо.

Вошел Ивар. Выглядел он озабоченным, и я не сомневался, что это опять дела сердечные: Ивар приближался к возрасту, когда либо женятся, либо навсегда остаются в холостяках. Обратите внимание на то, какими озабоченными выглядят такие мужчины: в ярмо супружеской жизни добровольно впрягаться они еще не хотят, но и стирать себе рубашки тоже больше не желают.

— Ты прямо в Юрмалу? — обеспокоенно спросил Ивар.

— Нет, — ответил я, ожидая его следующего вопроса, который обычно начинается со слов «Скажи, пожалуйста, не мог бы ты…». А в тот день я как раз мог: жена сказала, что задержится на работе и позвонит мне перед выходом. У меня было около полутора часов свободного времени, которое я мог бы продать ему, вопрос только — за какую цену.

— Скажи, пожалуйста, ты не мог бы… Более идиотской ситуации не бывает, но…

Я размышлял, кого мне жаль больше — Ивара или ту симпатичную девушку, которую я видел всего один раз и которой, если я откажусь, придется напрасно дрожать — осень все-таки! — на каком-нибудь углу. Выручить я согласился — как всегда! — и мой подчиненный широким скорым шагом удалился. Инструктировать дружинников вместо него, значит, придется мне.

Снова перечитал информативную сводку, но ничего заслуживающего внимания там не оказалось. Разве что в розыске угнанных машин дружинники могли бы нам помочь — тогда были два «Жигуля», «Москвич» и «Запорожец». Кривая угнанных машин постоянно растет, и по-моему, уже устарел закон, дифференцирующий преступления в этой области.

Вложив в пишущую машинку бумагу, я десять раз на пяти экземплярах отстучал номера украденных автомобилей, чтобы потом раздать их дружинникам, — мысленно употребляя слово «украденные», хотя писал «угнанные», потому что есть статья закона об угоне транспортного средства.

Статья эта предусматривает гораздо меньшее наказание, чем за кражу, и я еще не встречал ни одного автомобильного вора, который не знал бы всех тонкостей этой статьи и не пытался бы выдать себя за угонщика. К сожалению, многим это успешно удается.

Я, конечно, мог бы и не отстукивать на машинке, а попросить дружинников самих записать номера украденно-угнанных автомашин (для пострадавшего ведь это не имеет значения — мало мы еще сочувствуем пострадавшим) и особые приметы, но подумал: вдруг не у всех будет чем и на чем писать, а наспех оторванные от газеты клочки с записями в карманах изомнутся, буквы будет трудно разобрать, листочки же, которые я раздам, будут восприниматься по-другому; их положат в бумажники и воспользуются ими не только сегодня, во время патрулирования, но и завтра, послезавтра: как только они заметят где-нибудь в лесу или у края тротуара машину, по всем признакам брошенную, достанут листочек и сличат номер. Дружинники — народ наблюдательный, им не мешает сыскная рутина, как нашим работникам, у которых номерами машин испещрены все записные книжки, к тому же индивидуальные маршруты добровольных помощников милиции пролегают по таким дворам и улицам, где мы никогда не патрулируем.

И вот неторопливым шагом я уже подхожу к штабу добровольной народной дружины, не привлекая внимания, прохожу через большую комнату, которая постепенно заполняется людьми, — я здесь бывал, план помещений, знаю хорошо, — и в задней, меньшей комнате за монументальным письменным столом замечаю пожилого бритоголового мужчину с выражением непоколебимости на лице — такими мне представляются генералы перед решающим сражением.

Для пользы дела следователи-криминалисты носят форму во время строевой подготовки или в торжественных случаях, а на сей раз ни то, ни другое, поэтому моя личность особого доверия у бритоголового (он начальник штаба народной дружины) не вызывает, и я вынужден предъявить служебное удостоверение. Но и оно, кажется, его не очень убедило. По-моему, он принадлежит к тем, кто признает лишь людей, которым перевалило за шестьдесят (еще лучше, конечно, за семьдесят), потому что все, кто моложе их, кажутся им легкомысленными. Даже свой рапорт — явилось столько-то, патрулировать будут там-то — он протараторил так, будто я вовсе не достоин его слушать.