Ночью в дождь... - Колбергс Андрис Леонидович. Страница 6

Наконец собрались все, и я прохожу в большую комнату — рассказать, на что особенно следует обратить внимание, напоминаю некоторые прописные истины и раздаю листки с номерами угнанных машин.

— Мне не надо, — мотает головой пожилой мужчина в сером полупальто из деревенского сукна, одетый по сравнению с другими довольно неопрятно. У него грубые, плохо вымытые руки, с короткими сильными пальцами. Стоит у входной двери, которую даже в холодные вечера держат открытой настежь: вентиляция в помещении плохая, да и прятать здесь нечего.

Штанины и полуботинки у мужчины облеплены жирным черноземом. На дружинника он не похож, скорее это посетитель. Никто не заметил, когда он вошел, так как взгляды всех были устремлены на меня. И вопрос, по которому он пришел, наверно, не казался ему значительным, поэтому прерывать мою речь он не стал.

Я иду по кругу, раздаю листки дружинникам, начальник определяет каждой группе маршрут патрулирования и с решительностью, свойственной инструкторам парашютистов, одну за другой провожает группы за дверь.

Вернувшись в заднюю комнату к письменному столу, я заметил, что старик в полупальто направляется ко мне. Ходьба дается ему с трудом: ноги у него словно одеревенели и в коленях почти не сгибаются.

— Я к вам, — подойдя ближе, говорит он.

— Пожалуйста, по какому вопросу? — откуда ни возьмись бритоголовый начальник штаба уже восседает на своем стуле (тоже монументальном) и открывает журнал регистрации происшествий.

— Я к нему, — мужчина кивает в мою сторону. — Нам надо поговорить с глазу на глаз.

— Извините, — говорю я бритоголовому, и вдвоем с незнакомцем мы направляемся к выходу, но я вижу, что бритоголовый не принял бы от меня извинения, даже опубликованного в газете. По-военному вытянувшись за письменным столом, непоколебимый бритоголовый смотрит так, словно хочет сказать, что нет такой тайны, которой он не знает, и во всем подлунном мире нет ничего такого, чего ему не положено знать.

В его глазах я наверняка молокосос-выскочка, откровенно проявляющий нахальство.

От тротуара нас отделяют три бетонные ступеньки, и я помогаю старику преодолеть их.

— Пойдем потихоньку, — предлагает он. — Там при всех я не хотел… Не окажись вы тут, из штаба дружины я бы только позвонил в милицию… Не стоит поднимать лишний шум.

— Не понимаю.

— Наверно, труп.

— Где?

— Тут, неподалеку — в Садах.

— Наверно или точно труп?

— Да, покойник. Я видел спину и затылок. Я ничего не трогал, а сразу пошел звонить.

— Может, пьяный… заснул?

— Его уже раздуло. Я потому там ничего не стал говорить, чтобы не бросились смотреть… Испортили бы следы… Следы — дело очень важное, я знаю — сам после войны служил в милиции. На Большом кладбище бандиты меня и подстрелили — вот потому теперь в танцоры уж не гожусь.

Сады… Так вот почему у старика штанины и полуботинки облеплены жирной землей.

— Кто-нибудь, кроме вас, видел?

— Нет. Сходим туда сначала вдвоем, может, он и не убит, а сам испустил дух.

— Следствие все равно начинать придется.

Мы сворачиваем в тихий, короткий переулок с добротными домами, построенными еще в тридцатые годы, — у некоторых на входных дверях сохранились бронзовые ручки, — и вскоре оказываемся возле длинного сооружения из силикатного кирпича. По виду оно напоминает барак, какие немцы строили для военнопленных. Только у этого двери лепятся одна к другой — все из шпунтованных досок, уложенных «елочкой», и закрыты они тщательнее, чем сейфы. Это гаражи. Мимо них, среди засохшей и потемневшей, почти в человеческий рост, крапивы тянется узкая утоптанная тропинка — вдвоем по ней никак не пройти, поэтому добродушный старик идет впереди.

Постепенно сгустились сумерки и положение осложнилось. Конечно, осмотр места происшествия можно произвести и при свете прожектора, но в таком деле всегда важна быстрота: мощное же освещение организовать не так-то просто, да и при нем, бывает, не все заметишь.

Широкую канаву за гаражами мы переходим по мосткам и вступаем на территорию садового кооператива, о размерах которого у меня нет четкого представления. Сады — словно отдельное, само по себе существующее государство, со своим ритмом жизни, своей архитектурой и своим населением. Они красивы какой-то своей красотой и в то же время есть в них что-то неприятное и непонятное. «Гибрид пиратского судна, помойки и желтой сливы», как сказал Ивар, которому пробелы воспитания, полученного в детстве, не удастся заполнить пожалуй, до самой пенсии. К Садам примыкают двенадцатиэтажные дома, которые высятся как бело-голубые свечи, а вдоль пролегла асфальтированная дорога с высокими лампами-светильниками на столбах, в них свистит ветер, мимо проносятся автомобили со скоростью, далеко превышающей указанную в правилах движения. От главной магистрали ответвляются вполне проезжие дороги — где с гаревым покрытием, где вообще без покрытия, но везде рытвины засыпаны всяким мусором, вплоть до сплющенных консервных банок. Место здесь низменное, почва мягкая — сыпь в рытвины что угодно, сыпь хоть целую гору — к весне все усядет. У обочин свалено разное добро тех, кто строит что-нибудь по мелочи, и хозяев парников — то тут, то там у калиток видны кучи галечного песка, торфа или навоза, ссыпанные с самосвала. С обеих сторон вдоль большой дороги тянутся сточные канавы: вода в Садах весной стоит долго, а за канавами — где ровные, а где покосившиеся или с подпорками — плотные изгороди в рост человека: чтобы прохожие не заглядывали.

Я вспомнил, как однажды летом проезжал через Сады с оперативной группой. Это было, наверно, в самом начале лета: яблони стояли в полном цвету, а изгороди, увитые диким виноградом, фасолью и хмелем, напоминали зеленые валы, но осенью все выглядело уныло: обнажились надломленные и сгнившие рейки, небрежные заплаты из проволоки на металлических решетках, ржавое арматурное железо и засохшие стебли вьюнка.

И хотя возле некоторых участков можно увидеть легковую машину, все же сады-огороды — это владения людей, которые из-за своего возраста и недостатка средств не в состоянии строить дачу где-нибудь под Ригой, а рады и такой возможности с пользой побыть на свежем воздухе: посадить дерево или вскопать грядку под редиску. Некоторые занимаются огородничеством уже десятки лет. Помню, еще мальчишками мы бегали сюда после уроков поглазеть на тренировки жокеев или через щели в заборе следили за тем, как мелькают потные бока коней, легкие двуколки и яркие разноцветные атласные рубашки наездников. В те времена самые высокие яблони здесь были высотой с двухэтажную трибуну ипподрома. Домики, летом укромно прятавшиеся в зелени — лишь кое-где мелькнет крыша или труба (редкий хозяин имеет печь), — в общей осенней наготе открывают свои обшарпанные бока, повествуя о скромном достатке владельца, его изобретательности и постигших его невзгодах: пожаре, гнили или протекающей крыше.

Большинство домиков пережило несколько эволюций, и все они видны, словно линии судьбы человека на ладони его руки. Вначале будка для садового инвентаря, затем к ней прилепилась комнатушка в три шага шириной (в такой можно заночевать в летнюю ночь), а вот прилепилась еще одна: хозяин в расцвете сил, стал лучше зарабатывать, дети подросли — места нужно больше. Второе помещение он строит основательно, из газобетонных блоков, покрывает его шиферной крышей, но подкрадывается старость и одиночество, силы иссякают и потребности тоже: вместо стекла, разбитого сквозняком, — кусок фанеры.

Таких построек — заплата на заплате — много. На один сезон. Без будущего: растущий вширь город скоро прикончит и этот источник кислорода — центр отсюда недалеко, новые троллейбусные линии прокладывать не надо, магазины и пункты бытового обслуживания тоже близко. Такие участки — как золотой рубль, найденный на земле, — валяй, строй себе двенадцатиэтажные небоскребы!

Лишь в немногих домиках, в которых живут и зимой, заметна некоторая основательность, которая может уберечь от февральских холодов.