13 дверей, за каждой волки - Руби Лора. Страница 44

Фрэнки вышла из здания как в тумане. Она получила работу, за которую ей будут платить более двадцати пяти долларов в неделю. Что она сможет сделать с такими деньжищами? Сколько платьев купить? Сколько мешков муки и фунтов риса? Сколько альбомов для рисования? Красок? На одно блаженное мгновение она позабыла все свои беды и невзгоды и чуть не пустилась в пляс посреди улицы.

Какая-то прохожая улыбнулась ей:

– Ты выглядишь счастливой!

И почти моментально блаженство Фрэнки улетучилось. Как смеет она быть счастливой, когда ее брат сражается на войне? Как смеет она быть счастливой, когда Сэм погиб? Ее глаза заволокли слезы.

Женщина тронула ее за руку.

– Можешь позволить себе мгновение порадоваться.

– Вы не понимаете, – начала Фрэнки.

– И нечего тут понимать, – сказала женщина. – Нам достаются только объедки в этой паршивой жизни. Бери то, что можешь, слышишь меня?

– Но…

Женщина коротко, но крепко обняла ее.

– Бери то, что можешь.

Когда я отправилась к голубому домику среди моря красных кирпичных, Маргарита пошла со мной. Мы наблюдали за девушкой с губками-ягодками и боксером. Мне нравилось, что со мной Маргарита, нравилось, что Волк у наших ног. Мы казались странной маленькой семьей. Если не слишком задумываться. Если забыть, что мы мертвы.

Потом мы лежали на крыше в центре города, на палубе судна посреди озера Мичиган и считали звезды, эти маленькие двери.

«Ты так и не сказала, как ее зовут, – заметила Маргарита. – Ребенка».

– Сейчас у нее другое имя, – ответила я. – Но когда она родилась, я назвала ее Мерси».

Горнило

Война в Европе бушевала вовсю, но война Фрэнки только начиналась.

Ада повсюду следила за ней. За каждым ее шагом, за каждым съеденным куском и каждым глотком воды. Чем покладистее старалась быть Фрэнки, чем меньше спагетти и тефтелей себе накладывала и чем более сухие тосты брала, тем больше следила Ада. И чем больше Ада следила, тем больше получала от отца Фрэнки. Свою первую зарплату Фрэнки вручила отцу, а тот сразу развернулся и передал смятые купюры Аде.

– За кров и хлеб для тебя и твоей сестры, – сказала Ада.

– Ада нас ненавидит, – говорила Фрэнки Лоретте в первый же день посещений, когда смогла выбраться. – Бернис и Кора – тоже.

– Я так и думала, – сказала Лоретта, доставая сандвич с тефтелей и банку с остатками спагетти из сумки, которую принесла Фрэнки. Лоретта развернула сандвич, откусила кусок и задумчиво прожевала. – Помню, как Ада приходила навещать своих детишек и смотрела свысока. Она походила на ворону. Нет, обидное сравнение для ворон. На стервятника.

– Обидно для стервятников, – подхватила Фрэнки. – Я, по крайней мере, работаю, поэтому меня весь день нет дома. Ты посмотрела бы, как они обращаются с Тони – как с какой-то Золушкой. Она с таким же успехом могла остаться здесь с вами.

Лоретта жевала, искоса глядя вверх, как всегда, когда размышляла.

– А как твоя работа?

– Вроде бы неплохо, – ответила Фрэнки.

На самом деле работа была до того монотонной, что у нее ломило кости и страшно болели запястья. Она побаивалась других девушек, чувствуя себя косноязычной и чужой для них. Но даже думать так Фрэнки казалось проявлением крайней избалованности, в то время как Лоретта по-прежнему драит полы. Поэтому она сказала:

– Это довольно скучно: печатать весь день бланки, но лучше, чем мыть тарелки, поэтому жаловаться не следует.

– Да, не следует, – согласилась Лоретта. – И сколько тебе платят?

– Семьдесят пять центов в час.

– Семьдесят пять центов в час! В самом деле не следует жаловаться. Ты богачка!

– Ну да. Приходится все отдавать отцу, платить за себя и Тони. – Она нагнулась и поправила шнурки на туфлях, чтобы Лоретта не заметила обиды на ее лице. – С деньгами у них негусто, каждый цент на счету. Папа дает мне немного на трамвай.

– Что ж, – сказала Лоретта, – хорошо, что у тебя есть работа.

– Да.

– Может, когда война закончится, дела твоего отца пойдут в гору и ты сможешь откладывать немного больше. На это. – Она достала из кармана небольшой листок и протянула Фрэнки. То было объявление. – Нашла в журнале, который мне давала сестра Берт.

«ЧИКАГСКАЯ ХУДОЖЕСТВЕННАЯ АКАДЕМИЯ

Практические занятия по декорированию, оклейке обоев, текстурированию, мрамирован ию, изготовлению вывесок и иллюстрированию».

– Что это?

– Художественная школа, глупышка!

Лоретта всегда воодушевлялась, когда говорила о школе. У нее были свои странности: она считала, что все хотят ходить в школу как можно дольше.

Фрэнки изучала объявление:

– Что такое иллюстрирование, я знаю. А что такое текстурирование? А мрамирование?

– Понятия не имею, но тебя научат. Захватывающе, правда?

– Еще бы, – ответила Фрэнки.

– Так иди, Фрэнки. Это будет увлекательно! Гораздо интереснее, чем печатать. Кто-то же должен рисовать всякие вывески, плакаты и тому подобное. Почему бы не ты?

По правде говоря, вскоре после возвращения домой Фрэнки спрашивала отца насчет школы.

– Может, я немного поработаю и пойду учиться?

Он только рассмеялся.

Фрэнки сложила объявление в маленький квадратик. Казалось, она складывала саму себя.

– Мне всегда нравились твои рисунки, – говорила Лоретта. – Я знала, что ты можешь зарабатывать кучу денег – или просто зарабатывать. Или, по крайней мере, будешь счастливой. – Она доела сандвич с тефтелей и облизнула пальцы. – Ты в последнее время что-нибудь рисовала?

– Нет. Я все время работаю. И у меня есть дела по дому, так что… – Фрэнки потерла шероховатости деревянного стола. – Вообще-то разница между жизнью здесь и там маленькая. Просто гораздо труднее разговаривать с людьми.

– Почему? Что ты имеешь в виду?

Вопрос Лоретты пробил стену. Фрэнки будто прорвало:

– Они не росли в приюте. Они не знают, каково это. А я не знаю ничего, кроме приюта. Когда меня послали что-то купить в бакалейной лавке, я запуталась. Все эти красные талоны, синие талоны, талоны на сахар, талоны на обувь… Я не привыкла к рядам с сигаретами, мясом, мыльными хлопьями. Я не могу поговорить о… – она сглотнула, – о Сэме. Не могу пойти на танцы. Подскакиваю каждый раз, когда кто-то открывает или закрывает дверь, потому что все время думаю о сестре Джорджине, о том, что меня запрут где-нибудь и выпорют ни за что, хотя знаю, что это напрасные страхи. Я все время размазываю швы на ногах. Не знаю, как другие девушки со всем этим справляются. Не знаю, как другие девушки себя ведут. Я больше не знаю, кто я.

Лоретта подалась назад, словно под напором хлынувшего из Фрэнки потока.

– Ох, ну надо же, – проговорила она.

Фрэнки вспыхнула, смутившись, что столько наговорила.

– А ты?

– А что я?

– Как ты? Как здесь?

– Ну а как ты думаешь? Столько всего надо драить. И жарко.

– Тебе не было бы так жарко, если бы ты сняла свитер.

– Не могу.

Лоретта, морщась, задрала рукав. Вся внутренняя сторона руки была красной и в волдырях.

– Лоретта, это ужасно! Ты ошпарилась в прачечной? Ты ходила в лазарет?

Она опустила рукав. Ей больше не к кому было ходить в лазарет.

– Заживет. Может, даже шрама почти не останется. В любом случае кого это волнует?

– Меня волнует! – сказала Фрэнки. – В следующий день посещений я принесу тебе крем.

– Это будет через две недели. К тому времени заживет.

Разумеется, она была права. Фрэнки вздохнула и потянула себя за волосы, которые уже спускались почти ниже плеч. Сестра Корнелия кивнула ей из-за стола у входа.

– Так странно быть здесь.

– Ты сильно изменилась, – сказала Лоретта. – У тебя так волосы отросли.

– Наконец-то.

– Они красивые.

– Дьюи тоже так говорит.

– Кто такой Дьюи?

– Младший сын Ады. Ему остался год до армии.