Я еще не видела мир - Коритзински Росква. Страница 6

Не совсем понимаю, что произошло потом: я развернулась и пошла домой. Заперлась в комнате и легла на кровать. Перед глазами вспыхивали и сгорали всё новые образы, и тут же из пепла расцветали следующие. Ее лицо, руки на столе, волосы, спадающие на лоб. Должно быть, я пролежала много часов, всматриваясь в эти образы, не задумываясь о том, что мне с ними делать или что они значат, но вот послушайте: на улице, где я выросла, был заброшенный дом. Как-то мы с Беа через окно забрались внутрь и осторожно прошли по комнатам. Эрика напоминала этот дом: оба казались заброшенными, было в них что-то неприкаянное; так случается, когда душа покидает комнату, сад или тело и только тогда и являет себя. Можно спросить себя: ну и что с того? Заросшие грядки, пустое, без лица, зеркало на комоде, глаза без мыслей, без чувств. Возможно, человека тянет к зловещему, подмывает наделить мертвые вещи собственным духом. Но нет. В этом саду, этом теле, этой комнате я не себя искала и не себя нашла. Здесь было что-то другое. Я не верила в Бога и все-таки ощутила, что в мире существует стена, и если закрыть глаза и прижаться к ней щекой, можно услышать приглушенные звуки с другой стороны.

Шли последние недели перед Рождеством. За день до представления я потянула связку на бедре. Танцевать не могла. Я сидела в первом ряду, ела апельсины и только краем глаза заметила, что на свободные места рядом со мной села семья. Женщина что-то щебетала сыну, носившемуся между рядами стульев. Я без интереса взглянула на нее. Увидев, что это Эрика, похолодела. Ее щеки раскраснелись от возбуждения, она порылась в сумке, вытащила маленькую плюшевую игрушку и подманила ею сына к себе. Ему было годика два. Между мной и Эрикой, положив руку на спинку ее кресла, сидел непримечательной внешности мужчина. Успокоив сына и усадив его себе на колени, Эрика повернулась к мужчине и легонько погладила его по щеке. Тут она увидела меня. Улыбнулась.

— А ты что, не выступаешь? — спросила она.

Еще мгновение назад одна мысль о том, что Эрика посмотрит на меня, заговорит со мной, свела бы меня с ума от счастья. Сейчас же я чувствовала себя обманутой.

— Потянула связку, — ответила я.

Она медленно кивнула, снова улыбнулась и занялась сыном.

Началось представление. Я знала, что хореография безупречна, танцовщицы талантливы, но все равно —

Я видела только скелеты. Сокращения связок и мышц, кончики пальцев, тяжело опускающиеся на пол, синяки на локтях и коленях; за всей этой красотой скрывается работа, за магией скрывается выверенность движений. Работа тела, работа красоты, работа любви; у меня голова шла кругом.

Той ночью я спала беспокойно.

Мне снилось, что я иду и иду к высокой горе на горизонте. Гора не видна из-за слоя облаков, но когда они рассеиваются, гора исчезает, остаемся только я сама и другие идущие.

Я никогда не чувствовала себя такой одинокой.

А потом наступила весна.

Стюре Бергваля освободили, а я отправилась в свою комнатку собирать вещи. Заперла дверь. Уехала из Стокгольма, уверенная, что осенью вернусь, но не вернулась.

Мольбы и обвинения

Она спасла ему жизнь на станции метро. Потом, дрожа, чуть не бежала по улицам, и никто не знал, что с ней случилось.

В витрине магазина увидела собственное отражение. Лицо казалось чужим, фальшивым. Это сильно ее удивило, потому что, торопясь домой, она чувствовала, будто свое старое лицо несет в руках, словно безжизненную маску, а настоящее лицо, — бесспорно, обращенное к миру новое. Ошеломленное и искаженное, как от грубого оскорбления; непреклонно честное, как у новорожденного.

Она увидела в витрине свое отражение. Позади него смутно виднелся манекен в осеннем пальто.

Она отперла входную дверь и вошла в квартиру. Здесь было тепло; она ушла из дому меньше часа назад. Присев на корточки, расшнуровала сапоги. Повесила пальто на вешалку-стойку. На мгновение застыла с приоткрытым ртом, потом взяла себя в руки и направилась на кухню.

Села за стол и положила руки перед собой ладонями кверху. Не знала, куда себя деть. Дрожь отпустила, но навалилась страшная усталость. Она представила, как поворачивает кран на плите, приносит покрывала и подушки с дивана и ложится под стол. Нет. Она помотала головой и еле слышно прошептала себе это короткое слово: нет.

Она заметила его сразу, как только он вышел из последнего вагона.

Он был красив. В красивых людях, катящихся по наклонной плоскости, есть что-то жалкое; кажется, в их зрачках нет-нет да промелькнет надежда на возможность жить иначе. Она подумала: если красота не может спасти человека, что может? Глупо, но она все равно так подумала.

Откуда взялась эта мысль?

Конечно, вызрела в ней. Она подходила к работе над красотой очень серьезно. Ежедневный макияж, обрамление тела, здесь подтянуть, здесь подчеркнуть, у нее это получалось.

Получалось ли?

Другим человеком она, конечно, не стала, но красота открывала в ней дополнительное пространство, светлое, чистое помещение, попав куда, чувствуешь так, будто лежишь на свежей простыне у приоткрытого окна и слушаешь, как снаружи барабанит дождь. Такая же мягкая дремота.

Но красота приносит еще и чисто практический результат. Она открывает двери, и это правда: войди в комнату красивой, и у тебя тут же обнаружатся тысячи ведущих оттуда путей; бесчисленное количество мест, куда можно поехать, бесчисленное количество взглядов, в которых ты возродишься. Эту силу она прочувствовала, когда ей было около двадцати лет. Юношей этого возраста легко обмануть. Они принимают тщеславие за красоту, и им почти всегда кажется, что тщеславные люди привлекательнее по-настоящему красивых; тщеславные похожи на картинки из рекламы и журналов, а красивые — только на самих себя. По-настоящему красивые люди — это холодный ветер, тщеславные — губы, и тело, и тепло, а юноши всегда ищут губы, тело и тепло, а не холодный ветер. Когда этот молодой человек — ему было на вид двадцать с небольшим, — выходя из последнего вагона, встретился с ней взглядом, она сразу увидела, что он — холодный ветер и никогда не был ни губами, ни теплом, ни телом. Так и не понял, как использовать красоту для собственной выгоды, а может, никогда и не задумывался о красоте.

Выйдя из вагона, молодой человек остановился. Он был настолько одурманен, что его шатало, и у него был взгляд человека, только что опоздавшего на рейс: перестав неистовствовать, и ругаться, и проклинать персонал, он стоит со своей сумкой у панорамного окна и смотрит, как улетает его самолет. Взгляд смирившегося человека, думала она сейчас, сидя на кухне. Но смирившегося с чем? С тем, что он человек? С тем, что он опоздал.

Она поднялась. Подошла к кухонной стойке, включила радио и опустила взгляд на разворот газеты. В статье говорилось о… — нет. Она уставилась на точку на стене, на трещину в панели; что же мне с тобой делать. Она могла бы кому-нибудь позвонить, но ей не хотелось. От одной только мысли о своем возбужденном голосе в трубке становилось нехорошо. Немного помедлив, она открыла кухонный шкаф и достала бутылку вина. Штопор висел на настенном крючке, она загнала его в пробку, вытащила ее, налила вино в стакан и села. Она сумела отыскать нужную точку у него между ребер и всем весом навалилась на него. Однажды она прямо возле окна увидела чайку и была потрясена тем, какая это, оказывается, огромная птица. Даже не размах ее крыльев, а туловище, такое большое и тяжелое.

Она быстро опорожняла стакан. Воздух на станции метро был теплый и синтетический. Она ехала на работу, стояла, прикрыв глаза, отдавшись на волю сонного потока мыслей, какие проносятся в голове, когда ты еще по-хорошему не проснулся, в такие можно незаметно погрузиться, и они увлекут тебя за собой, а потом кажется, что это был сон, и так же, как, очнувшись ото сна, подозреваешь, что в этом потоке мыслей было заложено утраченное теперь откровение, истина. О чем она думала тогда? Что-то об Иове. В августе ей пришла открытка от ее бывшего, с которым она не общалась уже много лет. Оказалось, он путешествовал по Франции и, не объяснив, с чего вдруг, послал ей открытку с репродукцией картины Леона Боннá. На картине был изображен обнаженный старик, сидящий на земле с распростертыми руками и лицом, обращенным к небесам, в нижнем углу мелким шрифтом было написано имя художника и еще: «Иов, 1880». Она прикрепила открытку на холодильник и по утрам, пока пила кофе, поглядывала на нее. Открытка висела там всю осень, и она не могла понять, почему друг выбрал именно эту картину, и к тому же отправил ее сейчас, ведь они не виделись уже много лет. Сразу после расставания они продолжали близко общаться, но уж точно не звонили друг другу в любое время суток, чтобы поболтать. Да она к такому и не стремилась. Хотела, чтобы время, которое она проводит с другими, было насыщено алкоголем, и музыкой, и глубокими беседами. Она не жаждала выворачивать перед кем-то душу. Может, все ее отношения поэтому и заканчивались: она была не в состоянии делить с кем-то будни, жить на виду у кого-то; ее депрессия в присутствии других накатывала будто с удвоенной силой.