Любовь и смерть Катерины - Николл Эндрю. Страница 61

Ах, как было бы хорошо, если бы мальчишку действительно прикрывали мятежники! Команданте страшно хотелось, чтобы тупые жирные задницы, сидящие в роскошных креслах там, наверху, вытащили наконец из зубов зубочистки и поняли, с кем имеют дело! Не с каким-то захудалым детективом из богом забытого городка, а с человеком в высшей степени профессиональным, заслуживающим внимания и уважения.

На столе перед команданте стояла доверху заполненная окурками пепельница, рядом с ней — картонная коробка для различных мелочей. Тут же лежал дневник безумца Миралеса.

Команданте положил сигару на край пепельницы и открыл дневник. Все те же страницы, заполненные безумными неразборчивыми каракулями. Каждую страницу он прочитал десятки раз, щурясь на бешено скачущие, злые строчки, пока глаза не начинали слезиться. Отвратительное ощущение — будто на тебя надели смирительную рубашку и заперли в камере с вонючим маньяком, от которого невозможно отделаться: его кошмар проникает в твое сознание и постепенно становится твоим кошмаром.

Команданте вырвал страницу из своего ежедневника, скатал в тугой шарик и точным движением послал в стеклянную вставку двери, отделяющей кабинет от комнаты детективов. Глухой стук заставил подчиненных вздрогнуть и повернуть головы в его сторону, а один из детективов, лицо которого команданте недавно так нежно обтирал носовым платком, отодвинул стул и подошел к двери.

Команданте помахал ему рукой:

— Давай, давай, заходи! Чего замер? Я же сам позвал тебя.

Полицейский закрыл за собой дверь и встал перед столом шефа, сложив руки на груди, как на параде.

— Да сядь ты уже, не мельтеши.

Полицейский молча сел. Так было заведено правилами их неписаного устава.

Команданте с отвращением придвинул к нему дневник.

— Помнишь это?

— Шеф, я сделал все, как вы сказали.

— И каков результат?

— Никакого, шеф.

— А почему?

— Я делал все, как вы мне приказали. Слово в слово.

— Кого ты допросил?

— Всех, кто был упомянут в дневнике.

— Всех?

— Кроме тех троих, которых вы приказали не трогать.

— И никакого результата?

— Шеф, все эти мальчишки — обыкновенные студенты. Они одеваются в кожанки и с криками бегают по городу, но папаши-то у всех — бухгалтеры да банкиры. Да в этом дневнике вообще нет никого, кто интересовался бы угнетением крестьян, кроме…

— Кроме тех троих, так?

— Откуда же мне знать, шеф? Я же их не допрашивал!

Команданте затянулся сигарой и выпустил струйку дыму к потолку.

Он сказал:

— Мне нравится старик. Ей-богу, нравится. У меня при одной мысли о нем начинают чесаться руки. У него такое богатое прошлое. Он всегда симпатизировал старому Полковнику и никогда не скрывал этого. В свое время симпатизировать Полковнику было весьма мудро, но не теперь… У нас на него ничего нет, а то бы он давно болтался на мясницком крюке, но именно за это я его и уважаю. Так, кто следующий — Вальдес? У него тоже богатая биография — скорее у его папаши. Паршивые гены. Я знал Вальдеса-старшего. Вроде бы рыльце у младшенького не в пушку, но, с другой стороны, почему его имя появилось в дневнике? Ну а девчонка — прямая кандидатка на крюк.

— Шеф, — нерешительно перебил его детектив, прокручивая в голове собственную теорию, — можно мне сказать?

Команданте помахал сигарой, давая разрешение.

— Мне кажется, нет тут никакого заговора. Кохрейн упомянут в дневнике, потому что вел у бомбиста математику, девчонка появилась там, потому что бомбист в нее по уши втюрился, а Вальдес отбил девчонку у бомбиста. Вот и все — любовный треугольник, не больше. Ну, а чокнутый бомбист решил таким образом привлечь внимание девочки. Типа смотри, какой я крутой.

В принципе эта версия не противоречила тому, что говорил отец Гонзалес, команданте и сам склонялся к такому варианту, но решил не обнародовать его раньше времени.

— То есть ты имеешь в виду, что этим взрывом мальчишка хотел сказать примерно следующее: «Ты предпочла мне успешного автора, а я так мечтал засунуть руки тебе в трусы, теперь смотри, что я умею — возьму и превращусь в суп», да?

Полицейский передернул плечами.

— Это одна из версий, — сказал он, — в ней столько же смысла, сколько и в других. Может, он не собирался превращаться в суп. Может, бомба предназначалась для Вальдеса. Или для девчонки.

— А где были эти трое, когда взорвалась бомба?

— Я не знаю, шеф, вы не велели мне их допрашивать.

Команданте помолчал.

— Хотите, чтобы я допросил их, шеф? Я могу их разыскать хоть сейчас.

— Нет, не надо. Я сам это сделаю. Да. Сам.

— Что, давят сверху?

— Сынок, никто не может давить на меня в этом здании. Это моя прерогатива. Но… — Он помолчал, еще раз затянулся сигарой. Помолчал подольше, чтобы придать веса своим словам.

— Что, неужели сигнал идет с самого верха?..

— Лучше не будем…

Этого было достаточно, чтобы поразить воображение детектива и внушить ему еще большее уважение к шефу. Вот так, ничего не сказав, лишь покатав во рту сигару и пару раз закатив глаза, старый лис, напуганный, что теряет вес в глазах начальства, придал себе важности хотя бы в глазах подчиненного.

— Об этом мы говорить не будем, но я начну с сеньора Вальдеса. Мне кажется, я знаю, где его можно найти.

Конечно, когда мама заставила его дать глупое обещание не спать с Катериной, сеньор Вальдес совершенно не собирался его выполнять. Спорить с матерью он не стал, но лишь потому, что хотел поскорее прекратить мучительную сцену. Каково услышать такие слова из уст матери! Наши матери никогда не забывают, что видели сыновей голышом, кормили их грудью, мыли и подтирали попки. Они не желают соблюдать дистанцию. Они думают, что материнский статус дает им право говорить что угодно, но сеньор Вальдес, как все сыновья, несмотря не неоспоримый факт своего существования, не желал признавать, что его зачатие произошло обычным путем. Мысль о том, что его мать, пусть очень давно, занималась сексом с мужчиной и что это даже могло ей нравиться, приводила его в ужас. Нет, сеньора София Антония де ла Сантисима Тринидад и Торре Бланко Вальдес не имела ничего общего с сеньорой Марией Марром. Сеньора София Антония де ла Сантисима Тринидад и Торре Бланко Вальдес не могла стонать в постели, как Катерина пару часов назад. Сеньора София Антония де ла Сантисима Тринидад и Торре Бланко Вальдес не имела права чувствовать влечения к мужчинам. Он воздвиг для матери пьедестал, но в награду ожидал, что сам он будет стоять на соседнем пьедестале. Поэтому, когда мама презрительно прошипела: «Полагаю, ты трахаешь ее», — сеньор Вальдес опустил глаза и кивнул, только чтобы она поскорее заткнулась.

А затем она открыла дверь, и они вместе вышли в гостиную к Катерине.

Он заново представил матери Катерину, а потом Катерине — маму, именно в этой последовательности, чтобы соблюсти правила этикета, и дамы мило улыбнулись друг другу, будто несколько минут назад одна из них не стояла в дверях практически голой.

Сеньора Вальдес протянула Катерине руку, раздвинула губы в улыбке и подставила для поцелуя ледяную щеку, обронив: «Милочка, как чудесно!» — тоном, которым она говорила бы с прислугой, только опрокинувшей на пол горку с ее любимым фарфоровым сервизом.

За этим последовали чаепитие, неизменное звяканье ложечек о стенки чашек и мамина просьба, прозвучавшая как приказ капрала на плацу:

— Милочка, вы должны позволить мне походить с вами по магазинам.

Сеньор Вальдес понял, что после этого похода у Катерины не останется ни малейшего шанса на джинсы — ее склюют, растерзают, а потом она воскреснет в туфлях на изогнутых каблучках.

На прощание мама сказала:

— Как мило, что вы зашли. Было чудесно познакомиться с вами, деточка. Мне кажется, сегодня — самый счастливый день в моей жизни.

И захлопнула за ними дверь с твердостью coup de grace — последнего, смертельного удара шпагой.