Шолохов. Незаконный - Прилепин Захар. Страница 65
И, наконец, главное: принимая Советскую власть, Шолохов всё равно видел именно Ермакова своей роднёй по крови и по духу.
Быть может, в том была шолоховская трагедия. Но в том таилась и невероятная сила его.
Шолохов видел мир – сложно.
С отдельными главами первой книги Шолохов приедет в Москву ещё в июне. Хроническое безденежье побуждало к срочному поиску издателя.
Литератор Николай Стальский, – родился в Харькове, учился в Воронеже, на два года старше Шолохова, – вспоминал: «В квартире Кудашёва <…> состоялась одна из первых читок первой части романа. Он всех захватил и взволновал. Такого никто из нас ещё никогда не слыхал».
Другой шолоховский знакомый той поры, Михаил Величко: «Шолохов, изредка попыхивая трубкой, читал нам первую книгу романа прямо с рукописи, написанной на листах линованной бумаги чётким, аккуратным, почти каллиграфическим почерком. Мы слушали, очарованные родниковой свежестью языка, картинами и событиями, которые развертывались в повествовании.
Далеко за полночь, чуть осипший от долгого чтения, автор донской эпопеи прокашливался и, поглядывая на нас, спрашивал:
– Ну как, хлопцы?
Высказывались мы восторженно, примерно в том же духе, как это выражено в письме Кудашёва, посланном рязанскому писателю Василию Ряховскому ещё до выхода в свет первой книги “Тихого Дона” и до появления рецензий на неё: “Шолохов должен цвести. Вещь его очень хвалят, и, по-моему, эта вещь большой значимости. Так что, моё мнение, ‘Тихий Дон’ будет звездой в нашей литературе”».
Шолохов заранее выбрал себе издательство «Московский рабочий» – оно поглотило «Новую Москву», где он издавался прежде. Там одобрили идею и ждали роман. Но первые восхищённые читатели романа навели автора на мысль, что «Московский рабочий» – не предел мечтаний.
Писатель Николай Тришин, – 1899 года рождения, учился в Богучарской гимназии, – вспоминает, что они с Кудашёвым надоумили Шолохова отнести роман в Госиздат. Конечно, после истории с книжкой «О Колчаке, крапиве и прочем» на Шолохова там смотрели с опасением, но, как говорится, кто старое помянет…
В конце июня часть романа ушла на читку и в Госиздат тоже. Шолохов торговал сразу с двумя лавками, выбирая себе лучшую цену: купеческая кровь!
Помимо книжной публикации требовалась журнальная: она удваивала и количество читателей, и доход.
Сходил в «Октябрь», передал несколько готовых глав.
Вернулся домой, в Вёшенскую – дописывал, правил, вычитывал.
Печатную машинку на тот момент ещё не приобрёл, поэтому носил главы машинистке в станичную вёшенскую администрацию. 22 июля написал в издательство «Московский рабочий»: «С высылкой первых частей романа запаздываю, потому что держит проклятая машинистка <…> Дама, которая управляет сией машиной, работает весьма медленно и я, по всей вероятности, пока она кончит печатать роман, успею написать другой. Серьёзно, раньше средины августа прислать не могу, т. к. перепечатано только 2 ч<асти>. Надеюсь, потерпите и не станете “выражаться” за невыполнение обещания».
В конце августа Шолохов снова был в Москве. Сначала поспешил в Госиздат: что там скажут.
Огорчили его несказанно.
Тришин пишет: «Михаил Александрович явился оттуда обескураженный. С надменной улыбкой, похохатывая, докладывает:
– Не проходит! Замахали руками, как черти на ладан: “Восхваление казачества! Идеализация казачьего быта!” И всё в этом роде. Куда ещё тащить?»
Присутствия духа он не терял, однако надежды его были совсем иными: он гонорара ждал – семья снова сидела без копейки.
Зная Шолохова, можно предположить, до каких степеней безденежья дошли они, раз он – по предложению всё того же Тришина – согласился пойти на работу: заведующим литературным отделом «Журнала крестьянской молодёжи».
И вот он ежедневно в редакции на Воздвиженке.
Жаловался в письме Марусёнку: «…сил не хватит сидеть с утра до 7 вечера на службе, читая десятки бездарных рукописей, а затем до 2–3 ночи – работать над романом с опустошённой головой…»
Тришин: «Примерно числа 20 сентября М. А. Шолохов забегает ко мне в редакцию:
– Уволишь? Думаю опять в Вёшки до новых журавлей!..»
Проработал он меньше месяца.
О причине своего решения честно сообщал жене: «Чувствую, что сил не хватит делать сразу два больших дела – писать роман и ежедневно в течение 7 ч[асов] делать адскую работу, смотреть всякую чушь, которую сотнями шлют со всех концов Союза».
Тришин: «Отставка, хоть и не слишком охотно, принимается. Мы погуляли потом по Москве. Шагая по Тверской мимо поднявшегося ввысь здания Центрального телеграфа, Шолохов, улыбаясь, заметил:
– В прошлом году в моём Огарёвом только фундамент был, а теперь, глянь, какая махина выросла!
– Вроде тебя, – говорю, – в прошлом году ещё и фундамента не было, а сегодня роман готов. Растёшь быстрее этого телеграфа!
– Ох, далеко моему роману до крыши! Ведь только первый этаж сделан, а вдруг разнесут!»
Опасения его были небезосновательны: в начавший складываться советский канон роман его никак не умещался.
Впрочем, тенденции в Советской России второй половины 1920-х наблюдались самые разные: было принято решение о публикации мемуаров белых генералов – успели выйти воспоминания Деникина и ряда других деятелей добровольческого движения.
Надо было успеть заскочить в образовавшийся зазор.
Когда литературоведы выводили «Тихий Дон» из «Донских рассказов», Шолохов сердился: к ранним рассказам своим он относился скептически. Однако преемственность эта более чем очевидна.
Вот описание дома Мелеховых на первой странице «Тихого Дона»: «Крутой восьмисаженный спуск меж замшелых в прозелени меловых глыб, и вот берег: перламутровая россыпь ракушек, серая изломистая кайма нацелованной волнами гальки и дальше – перекипающее под ветром вороненой рябью стремя Дона. На восток, за красноталом гуменных плетней, – Гетманский шлях…»
Шлях – степная дорога, тракт.
В рассказе «Коловерть»: «…курган могильный над Гетманским шляхом раскорячился».
На этот самый курган из рассказа дед Григория Мелехова носил на руках свою турчанку в «Тихом Доне».
В «Коловерти», дословно воспроизведённую, мы видим всё ту же «сырую, волнами нацелованную гальку».
Это и совпадениями назвать сложно – ведь Шолохов зачастую описывал и в романе, и в рассказах одни и те же места; а порой – одних и тех же конкретных людей. Мы уже писали, что Фомин фигурирует в рассказах «Председатель Реввоенсовета республики» и «Шибалково семя». А подъесаул Сенин из рассказа «Чужая кровь» принимает участие в суде над Подтёлковым в «Тихом Доне».
Есть знаковые и сюжетные переклички. Герой рассказа «Кривая стёжка», пастуший сын Василий, встречает казачку Анну, шедшую с коромыслом от Дона, – это, конечно же, одна из первых сцен «Тихого Дона». Затем Василий прибивается к банде и прячется на острове – что отсылает нас уже к финалу романа.
В «Кривой стёжке»: «Страх холодными мурашками покрыл Ваське спину, дополз до пяток. “Присудят года на три… Нет, не пойду”».
В «Тихом Доне»: «”Посадят!” – говорил ему внутренний голос, и Григорий содрогался от испуга и отвращения»».
Пан Томилин и его сын из «Лазоревой степи» – словно бы первый подмалёвок к образам помещика Листницкого и его сына. Достаточно взглянуть на описание Томилина: «Высокий был, тонкий, под глазами сроду чёрные круги, как у бабы…» – чтобы сразу увидеть Листницкого-младшего.
В «Лазоревой степи» впервые появляется болезненная для Шолохова, личная, довлевшая над ним тема. «Весёлый был пан… Присватался он к моей бабе, она в горничных состояла», – рассказывает персонаж по имени Захар про Томилина, у которого он служил ямщиком.
За нанесённую обиду Захар в рассказе отхлещет пана кнутом. Как и ямщик Листницких Гришка Мелехов в романе «Тихий Дон».
Дед Гаврила из рассказа «Чужая кровь», нарочито надевающий царские награды, тем самым вводя во зло Советскую власть, – предвещает деда Гришаку из «Тихого Дона», ведущего себя ровно точно так же.