Шолохов. Незаконный - Прилепин Захар. Страница 66
Пронзительная сцена, когда в том же рассказе дед Гаврила, узнав о гибели сына, выходит из куреня и зовёт, вглядываясь в степь: «Сыночек!» – воспроизводится в «Тихом Доне», когда запропавшего Гришку Мелехова зовёт, выйдя на баз, его мать.
В «Донских рассказах» уже явились все характерные черты шолоховской прозы: поразительный слух на устную речь, доскональное знание казачьего быта, типично шолоховский юмор, беспощадный, но вместе с тем будто бы сдержанный, ненарочитый натурализм.
Метафорика прозы Шолохова основана на быте и бытии, поэтому не кажется вульгарно «литературной», надуманной – напротив, она органична: бороду он сравнивает с просяным веником, радость – с буйным чертополохом, молнию – с ящерицей.
Шолохов вырос из той земли, которую описывал, и это в равной степени слышится и в рассказах, и в романе.
Если выхватить из «Донских рассказов» и из «Тихого Дона» фрагменты с описанием природы, то оказывается, что они – взаимозаменяемы.
«Ночью ахнул мороз. С вечера слышно было, как лопалась на проулке земля, с осени щедро набухшая влагой. По небу, запорошенному хлопьями туч, засуетился в ночном походе кособокий месяц. Из темно-синих круговин зазывно подмаргивали звёзды. Сквозь дырявую крышу ночь глядела в катух».
«На западе густели тучи. Темнело. Где-то далеко-далеко, в полосе Обдонья вилась молния, крылом недобитой птицы трепыхалась оранжевая зарница. В той стороне блекло светилось зарево, принакрытое чёрной полою тучи. Степь, как чаша, до краёв налитая тишиной, таила в складках балок грустные отсветы дня. Чем-то напоминал этот вечер осеннюю пору. Даже травы, ещё не давшие цвета, излучали непередаваемый запах тлена».
«С левой стороны пологое песчаное Обдонье, зелёное чахлое марево заливных лугов, изредка белёсые блёстки безыменных озёр; с правой – лобастые насупленные горы, а за ними, за дымчатой каёмкой Гетманского шляха, за цепью низкорослых сторожевых курганов – речки, степные большие и малые казачьи хутора и станицы и седое вихрастое море ковыля».
«Часто, один за другим, длинной вереницей в скользком и противном тумане шли дожди. Дикие гуси почему-то летели с востока на запад, а скирды, осунувшиеся и покрытые коричневатой прелью, похожи были на захворавшего человека. В предосенней дрёме замирала непаханая земля. Луга цветисто зеленели отавой, но блеск их был обманчив, как румянец на щеках изъеденного чахоткой».
Первый и третий фрагменты взяты из повести «Путь-дороженька», второй – из «Тихого Дона», а четвёртый – из рассказа «Кривая стёжка».
Или шолоховские диалоги.
«– Ты спишь, старая?
– А что тебе?
– На ноги подымается наш… Ты завтра из сундука Петровы шаровары достань… Приготовь всю амуницию… Ему ить надеть нечего.
– Сама знаю! Я ить надысь достала.
– Ишь ты, проворная!.. Полушубок-то достала?
– Ну, а то телешом, что ли, парню ходить!
…Повозился на печке, чуть было задремал, но вспомнил и, торжествуя, поднял голову:
– А папах? Папах, небось, забыла, старая гусыня?
– Отвяжись! Мимо сорок разов прошёл и не спотыкнулся, вон на гвозде другой день висит!..»
Так и кажется, что это Пантелей Прокофьевич Мелехов переругивается со своей Василисой Ильиничной. А это старик Гаврила из «Чужой крови» с женой разговаривает.
В октябре 1927-го Шолохов вернулся в Москву; привычно остановился у Кудашёва. «Московский рабочий» заключил с ним безавансовый договор на выпуск романа. Однако осенью юношеский сектор издательства, где книгу готовили к печати, был передан вместе с редакционным портфелем в издательство ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия». «Молодая гвардия», даже не видя романа, отказалась заранее: нам не нужны авторы «Московского рабочего», у нас своих хватает.
Товарищи Шолохова из «Московского рабочего» насоветовали: иди к Серафимовичу, он тебя любит, он казак, ему многое под силу.
Они встретились в «Метрополе». Шолохов передал Серафимовичу рукопись. Первая книга «Тихого Дона» была набрана машинисткой без пробелов, подряд: налепила строчки так, что всё сливалось. Браться за подобное чтение само по себе было работой.
Но Серафимович, конечно же, взялся.
13 октября 1927 года Шолохов отписал жене:
«Милая моя женёнка!
Военное счастье мне пока сопутствует! Сейчас кончил править третью часть <…> О романе: сдал “Моск[овскому] раб[очему]” вчера 2 части, завтра отнесу 3-ю <…> платят сейчас не 120 и не 130, а… 200–250 за лист. В том случае если возьмут, а я малешко надеюсь на это, 8—10 тысяч. Причём 1000 сейчас, а остальные не позже марта. <…>
Нынче 2-й экземпляр отнёс Серафимовичу, очень любезно принял, побалакали часа полтора. <…>
Мой роман произвёл в литературных кругах шумиху, шепчутся, просят читать, есть предложения печатать отрывки <…> Вот, Маруська, какой размах и какие перспективы. Держись».
Выходила Маруся замуж за выкинутого с работы продинспектора с непогашенным, но, слава богу, затерявшимся уголовным делом, – которого даже в комсомол не брали, – а тут такое.
До десяти тысяч ему обещали!
Чтобы стало понятно: сотрудники государственных учреждений получали в 1927 году 95 рублей в месяц, фельдшер – 55 рублей, учитель от 50 до 80 рублей, милиционер – от 42 до 46 рублей, глава раймилиции – от 80 до 100 рублей, агроном – 120 рублей. Шолохов, работая в «Журнале крестьянской молодёжи», имел оклад в 125 рублей. Самую высокую зарплату мог получать инженер – 200 рублей. Труд партийной администрации оценивался в 225 ежемесячных рублей. Ни о каких десяти тысячах и мечтать не могли чиновники, милиционеры, агрономы.
Таковы были ставки Советской власти на литературу!
Серафимович прочитал в считаные дни, а то даже и часы. Он был в абсолютном восторге. Нет, не ошибся он, увидев в Шолохове небывалый дар, прочтя первые его восемь рассказов.
Он дал заключение издательству: «…немедленно печатать роман без всяких сокращений”». Но сперва принял решение напечатать роман в журнале «Октябрь», который возглавлял. С этой целью Серафимович передал рукопись своему заму Лузгину. Родившийся в 1899-м в Витебске Михаил Васильевич Лузгин в Гражданскую был комиссаром. С 1924 года он занимает весомую должность политредактора в Высшем военно-редакционном совете в Москве. С 1927-го Лузгин – заместитель редактора в «Октябре», но это не было понижением: журнал рассматривался не только в качестве литературного инструмента, но и в качестве политического. Лузгин к тому времени – влиятельный московский деятель, даром что ему всего 28 лет. Он вполне мог идти поперёк мнения Серафимовича, который был его непосредственным начальником. Потому что Лузгин был при Серафимовиче, как и на фронте, – комиссаром.
Прочитав первую книгу «Тихого Дона», Лузгин вернул рукопись Шолохову, спокойно пояснив, что тот оправдывает казачество и занимает антисоветские позиции. Посему публикации не будет.
У Серафимовича появляется любопытная запись в дневнике: «С Луз(гиным) сидим в рестор(ане) Дома Герцена, говорим о редакц(ионных) делах. Уговариваю печатать Шолохова. Упирается».
Если принять комиссарскую точку зрения, Лузгин, конечно же, был прав. Шолохов именно что оправдывал казачество.
Но если б только это можно было поставить ему в вину…
В шолоховском романе множество персонажей, разделяющих большевистскую идеологию, однако все в той или иной степени с червоточиной.
Есть Андрий Гаранжа – хохол из слободы Гороховки из Черниговской губернии, солдат, первым убедивший Мелехова в правоте большевиков: «Надолго сохранила память Григория образ украинца с суровым единственным глазом и ласковыми линиями рта на супесных щеках». О нём ещё будет разговор ниже.
Есть сам мятущийся Григорий – хотя он тот ещё положительный герой.
Смотрим дальше. Иосиф Давыдович Штокман – центральная фигура в романе, олицетворяющая приход большевизма на Дон.
Знаково уже первое определение, которое Шолохов даёт ищущему транспорт до хутора Татарского Штокману.