Bittersweet (СИ) - Лоренс Тильда. Страница 73

Оставаясь наедине с собой, он особенно сильно ощущал одиночество, перетекающее в ненужность. Раздражало всё, без исключения.

И то, что должно было спасать, раздражало вдвойне.

Ромуальд неоднократно повторял, что терпеть не может инфантильность и аморфность. Он замечал это пространно, не указывая на Джулиана, не делая в своей речи акцентов, способных персонализировать размышления, оторванные от реальности. Он вообще мог говорить это о конкретных личностях – общих знакомых – но Джулиан примерял всё на себя. Становилось тошно и мерзко. Ему слышалось, что Ромуальд осуждает не кого-то постороннего, просто не может высказать претензии непосредственно в лицо. Продолжает сдерживаться до тех пор, пока между ними не вспыхнет очередной грандиозный скандал, и можно будет попрощаться с деликатностью.

Он сам ненавидел качества, обозначенные выше. В большей степени за то, что находил их в себе. В последнее время это происходило с завидным постоянством, а мысли о собственной ничтожности перекрывали всё, походя на вопли мифологических сирен, чей голос тянул к себе, уничтожая сопротивление. От этого зова он отделываться не научился. Он пытался цепляться за реальность, выплывать из той толщи воды, что периодически накрывала, отрезая слух, зрение, речь, да и вообще все возможные чувства, но нити рвались в его руках.

Находясь в стенах психиатрической клиники, он реже приходил к выводу, что это конец, нежели теперь.

Наверное, потому, что больше не ощущал присутствия Ромуальда поблизости, его участия, его… чувств?

Джулиан смотрел в лицо человека, которого всегда считал своим, перехватывал задумчивые взгляды, мимолётные улыбки, держал его за руку, засыпал в объятиях, проводя пальцами по ткани свитера, при этом старался акцентировать внимание на мелочах, будто в них заключался смысл жизни. Сегодня – мягкая ангорская шерсть, завтра – кашемир, на третий день – хлопок. Иногда гладкая текстура, иногда колючая, немного противная, будто царапающая кожу. Он хватался за эту ткань, сминая её в пальцах, закрывал глаза и снова погружался в привычную темноту. Он боялся разжать ладонь, потому что стоило только сделать это, как он уплывал из реальности. Он боялся однажды не проснуться.

Он боялся, что сон затянется, а спасителя поблизости не окажется.

Если Ромуальд уйдёт…

А что, собственно, будет?

Когда впервые объявили о мюзикле и наличии второй мужской роли, Джулиан не испытал ровным счётом ничего. Это его не беспокоило. Волнения и тревоги начались позже. В тот момент, когда Ромуальд впервые озвучил своё предложение и сказал, что планирует подарить место в постановке Джулиану.

Это было лестно, невозможно приятно, немного пугающе и нереально. Джулиан с самого начала догадывался, что победу они в противостоянии с Челси не одержат. Он с тоской думал о том, какого кандидата выберут на эту роль, сравнивал с собой и приходил к заключению, что чаша весов, несомненно, склонится в другую сторону.

Свежий типаж, милая улыбка, а не вымученное растягивание губ, больше похожее на кривую трещину, прошедшую по коже. Сухие обескровленные губы, бледная кожа и потухшие глаза. Таблетки в руке, перепады настроения, ненависть, которая прочитывается во взгляде. Журналисты моментально разберут его свежую фотографию на отдельные фрагменты, начнут проезжаться по ней, анализировать и ставить собственные диагнозы до тех пор, пока он не почувствует себя ничтожеством.

Они обязательно припомнят его болезнь, начнут постоянно об этом писать, в итоге достигнут поставленной цели. Доломают то, что ещё осталось целым. Их задача не из сложных. Ломать особо нечего, всё сухое и хрупкое, как пожухлые кукурузные стебли. Приглушённый треск, и в руках две половинки одного целого. Возможно, одним разом они не ограничатся, ломая одновременно в нескольких местах.

Теперь начнётся ещё большее количество вопросов о личной жизни.

Догадки о природе его отношений с Ромуальдом неоднократно проскальзывали прежде, теперь же на эту теорию начнут напирать с двойным усердием, поскольку нет других причин для продвижения в подобном проекте настолько никчёмной личности. Раньше его могли пригласить за особые заслуги перед продюсерской компанией, теперь привилегий не осталось, фанатов, способных поддержать данный выбор, в общем-то, тоже. Его жизнь превратилась в выгоревшее поле. Причём выжженное не огнём, а ядерным взрывом. Для того чтобы оно вошло в норму, понадобятся не годы, а десятки или сотни лет. У него нет такого запаса времени.

Пока Ромуальд продолжал упорствовать и настаивать на своём, Джулиан неоднократно думал о том, насколько эта затея неоправданная. Её реализация не принесёт им пользы, а вреда – больше, чем можно в самых смелых фантазиях предположить. Отказаться и начать переубеждать Ромуальда, доказывая спонтанность и нецелесообразность данных поступков, Джулиану мешали амбиции, не исчезнувшие окончательно с пробуждением болезни. А ещё профессиональная зависть к более удачливым коллегам, жившим относительно спокойно и счастливо.

Да, именно эти вещи тормозили его в вопросе принятия правильных решений.

Что ни говори, он был чрезмерно амбициозным мальчиком, и в былое время сцена занимала большую часть времени, жизни.

Откровенное признание могло Ромуальда шокировать или разозлить, но на первое место Джулиан ставил карьеру. Именно она делала его счастливым прежде. Ромуальду доставалось почётное второе место. После болезни они поменялись местами. Ценность Ромуальда возросла, а карьеры – опустилась. Поклонники, теперь уже с характеристикой «бывшие», доказали, насколько им интересно то, что делал Джулиан. Стало предельно ясно и понятно, что любили они больше личность, нежели её творческие потуги. Этакий культ, потерявший львиную долю популярности, когда стало понятно, что лидер – живой человек, да ещё и не идеальный.

Псих, урод, неполноценная личность.

Такие высказывания просто не могли не провоцировать ненависть к людям. Джулиан не противился тем тёмным чувствам, что зарождались внутри него при мысли о подобных поклонниках и поклонницах. Он ненавидел их так же искренне, как когда-то любил, выходя на сцену и улыбаясь вроде бы всем разом, а вместе с тем – каждому персонально.

Он неоднократно думал о том, что именно излишняя публичность и повышенный интерес журналистов к его персоне, сломали ему жизнь. Если бы происшествие с клиникой не стало достоянием гласности и не промелькнуло на каждой странице изданий, как солидных, так и канареечно-жёлтых, к которым противно прикасаться, всё можно было обрисовать в ином ключе. Просто пропасть на определённый период и триумфально вернуться, продемонстрировав все грани таланта, не пострадавшего от пребывания в стенах лечебного заведения.

Ломала Джулиана не только система лечения, хотя и она внесла неоценимый вклад, а именно публичность. Фотографии родителей, их интервью, в которых не было ни капли жалости и сострадания к ребёнку, зато море поглаживаний самих себя. Они такие несчастные, на их долю такие испытания выпали. Они столько усилий приложили, но генетика оказалась сильнее и победила. Посмотрите, как страдают эти несчастные люди. Как они жалеют своего недоделанного сына!

Читая эти интервью, Джулиан чувствовал, как поднимается в душе тёмная волна, и он в красках представляет то, о чём думать не должен, в принципе. Ему хотелось по очереди положить подушку на лицо каждого из своих родственников и надавить. Только убить не сразу, а медленно, с чувством, с толком и расстановкой. Чтобы «несчастные люди» поняли, каковы были его чувства в момент ознакомления с этими статьями. Как каждое слово проезжалось по нему острым лезвием. Боль эта не отрезвляла и не возвращала к реальности, она лишь сильнее вбивала в него осознание, насколько лицемерными могут оказаться самые близкие.

Его словно рвали на куски.

Без предварительного обезболивания.

Он мог простить подобные высказывания бывшим поклонникам. С ними его ничего не связывало, но родители… Ему всегда казалось, что он прекрасно с ними ладит. Он может положиться на них, зная, что, несомненно, получит поддержку. Новые открытия продемонстрировали родственников с иной, ранее незнакомой стороны.