Тристания - Куртто Марианна. Страница 13

— Ларс нисколько не похож на старика! — горячо возражает Ивонн. — И потом, этот остров входит в состав Великобритании!

— Не кричи на меня, — обрывает ее мать строгим тоном, словно обращается к маленькой девочке.

Но девочка давно выросла, стала молодой женщиной и сейчас аккуратно подцепляет серебряной вилкой кусочки мяса в сливочном соусе.

Да, не такой я представляла себе твою счастливую жизнь.

Глядя на этих двух непохожих друг на друга женщин, сложно поверить в то, что одна из них произвела на свет другую. Ивонн чувствует себя уверенно в любом месте и смело смотрит людям в глаза, тогда как Кэрол, ее мать, напоминает статую, которая подозрительно косится на всех, словно опасается, что у нее сейчас что-нибудь отберут. А она не хочет отдавать. Она только берет, и чем больше она получает, тем сильнее ужас завладевает ее сердцем.

Тем не менее и Ивонн, и Кэрол производят впечатление энергичных особ, умеющих брать быка за рога: эта черта понравилась мне в Ивонн с первого знакомства (хотя позднее стало ясно, что это не более чем впечатление). А еще обе много говорят, точно страшатся правды, которую может раскрыть молчание.

Джордж, отец Ивонн, плохо подходит для пьесы, которую разыгрывает его жена. При этом он — настоящий мужчина, торговец машинами и охотник: узнает моторы на слух, а пули — на ощупь. Здесь, в семейном загородном доме, он разводит кровожадных гончих собак и держит полное стойло лошадей; это он собственноручно подстрелил оленя, чьи останки лежат сейчас на фарфоровых тарелках.

Джордж ведет себя со мной вежливо, но холодно. Он не принимает меня. Я чужак, отнявший у него дочку, его девочку, которую он когда-то качал на руках. Девочка стала взрослой, и теперь она нежится в других руках.

Нет, об этом он даже думать не хочет.

Джордж полагает, что Ивонн — кукла, механизм которой подразумевает любовь к отцу; он надеется, что этот механизм будет работать вечно.

Когда разговор за столом доходит до оленины, которой мы угощаемся сегодня, я решаю рассказать Джорджу о том, как на Тристане по праздникам забивают быка. Описываю, как быка ловят, как он ревет, как ему наживую перерезают горло. И если день выдается ветреный, на лица забойщиков хлещет бычья кровь, теплая, как материнское молоко или мед, забытый у камина…

На этом я умолкаю. Никто не кивает в такт моему рассказу. Лица детей кривятся, а взрослые опускают взгляды и ворошат салатные листья на своих тарелках. Я в очередной раз чувствую, что мне здесь не место, ведь я всего лишь мимолетное увлечение этой девушки, которая упорно хочет быть не такой, как все. Почему она вечно досаждает другим своими капризами?

Шутки отца всем по душе, да и материнское: «Ах, какие восхитительные пирожные подавали в том кафе!» — гости слушают с огромным любопытством.

Людям приятнее думать о сахарной глазури, чем о крови.

Ивонн тоже не отказывается от вкусного, но ей интересно и другое: ей нравится соль, и масло, и истории о дальних странах. Много раз она обвивала руками мои плечи и просила: «Расскажи снова про то, как…»

Как я гулял вдоль края кратера, и среди камней под моими ногами вдруг зазияла дыра.

Как с борта рыбацкой лодки мы увидели кита, спина которого была покрыта множеством черных пятен: кто-то дал киту имя Крапка-Майя. После мы не раз встречали ее.

Как много лет назад, когда я был ребенком, вблизи острова потерпел крушение корабль, на борту которого находился цирк. Акробаты и глотатели огня тонули, лошади опускались на дно… И только льву удалось доплыть до берега. Он поднялся на гору, поставил лапы на землю и прорычал: это мой дом.

А еще нужно рассказать о кладе, который пьяный пират спрятал где-то на острове: говорят, он зарыл его между водопадами. Никто так и не отыскал клада, хотя многие пытались, и…

Ивонн перебила:

— Почему ты так уверен, что этот клад существует на самом деле?

— Существует, и точка! — отрезал я. — Есть вещи, которые не обязательно видеть своими глазами.

Ивонн насмешливо посмотрела на меня.

Поведал я и о том, как однажды Тристан стал островом вдов, когда сразу пятнадцать мужчин утонули в море. Они набились в одну лодку, потому что отчаянно хотели попасть на проходящий мимо корабль, и когда лодка опрокинулась, погибли все. Женщины потеряли братьев, дядей и отцов, которые еще с утра беспокоились о том, что их семьи будут есть на обед, и не подозревали, что вскоре им не придется больше беспокоиться ни о чем.

После того несчастья на острове осталось четверо мужчин: три старика и безумец, который бродил по скалам, разговаривая с птичьими яйцами.

— Это был твой отец? — спросила Ивонн.

— Да. Хотя он считал себя моей матерью. Ивонн рассмеялась.

А сейчас она сидит рядом со мной и улыбается. Она не смотрит на меня, но я-то знаю. Что ее улыбка предназначена мне одному. Что это для меня она обрамляет лицо прядями и чуть приподнимает подол, чтобы я видел ее ногу в тонком чулке. Будь здесь окно, она взобралась бы на его подоконник, стояла бы под яблоней хоть целый день. Срубила бы это дерево, если бы я пожелал.

Но она не вцепляется в меня медленными крючками, подобно Лиз, а хватает проворными крабовыми клешнями и присваивает себе. Да и нет в этой столовой никаких яблонь, один только хрусталь и обои (не страницы газет, пузырящиеся на стенах, а настоящие обои из магазина обоев), да и сама Ивонн — англичанка, которая ничего не знает ни о сборе плавника, ни о ворчании морских слонов, ни о вечерах, когда небо накрывает остров черным одеялом, оставляя только шум моря и потрескивание звезд в вышине.

Ивонн красит глаза, цокает каблуками и подносит бокал вина к губам. С каждым глотком она становится чуть счастливее, на шаг ближе к небу и на шаг дальше от повседневной жизни, от которой плесневеет сердце.

Ивонн совсем не принцесса, хотя могла бы быть ею: она младшая из трех дочерей в семье, в которой есть традиции. И деньги: это видно по количеству посуды. (На Тристане люди пьют пиво из оловянных кружек с окислившимися ручками.)

Ивонн нет дела до красивой посуды. Она держит меня за руку, она касается предметов, к которым ее сестры в жизни не прикоснулись бы, она продает цветы на окраине города. Ивонн двадцать пять лет, и она пока не родила ни одного ребенка, в отличие от сестер, которые держат на коленях маленьких и успокаивают старших. Эти дети пока не понимают, как много им дали и, в то же время, как многого лишили.

Вскоре они научатся правильно держать кофейную чашку и отделять от пирожного маленькие кусочки маленькой вилкой.

Ивонн — натура открытая и дерзкая; эти же качества привлекают ее в других. Когда она видит свет, то устремляется ему навстречу. Ее бесполезно пытаться дрессировать или загонять в какие-то рамки: с тем же успехом можно было бы науськивать муху.

На щеках Ивонн разводы туши, а на платье пятна от пудры; она хочет кричать и чувствовать на коже хлесткие удары дождя.

Но стоит ей оказаться в стенах отчего дома, она становится похожа на бутылку с плотно запечатанной пробкой.

Перед поездкой к родителям Ивонн проснулась в нашем зеленом домике и пожелала мне доброго утра.

День клонился к вечеру.

Она встала, подошла к окну открыть шторы, которые я только что закрыл, и сладко потянулась, точно выставляя свое тело напоказ, хотя во дворе не было никого, кроме деревьев, раздетых осенью догола.

Ивонн приблизилась к шкафу, вытащила из него три платья и разложила их на кровати. Сонно наморщила бледный лоб и принялась прикладывать платья к своему телу, которое начинало терять мальчишескую угловатость, становиться мягче. Мне это нравилось.

Когда Ивонн облачилась в зеленое платье, ткань которого напоминала чешую, последние морщины сна сошли с ее лба, она стала праздничной и блестящей. Привычным движением Ивонн отвела волосы в сторону и попросила меня застегнуть молнию на спинке платья. Я аккуратно потянул замо-чек вверх, к шее, где рос рыжевато-коричневый пушок.