Искусство и его жертвы - Казовский Михаил Григорьевич. Страница 55

Та надула губки:

— Можете считать, как желаете, только это не фантазии, а правда. Объяснить не могу, но чую. Ведь у нас недаром фамилия Ворожейкины, от "ворожбы".

— Хорошо, хорошо, — улыбался Василий Львович, — я согласен: ты не ворожея, но чуть-чуть ворожейка!

Пообедали провизией, доставленной из трактира, между тем Игнатий привел другого возчика, молодого парня — рыжего, в веснушках, на которого Анна Николаевна сразу согласилась, говоря, что этот их не подведет. Настроение было легкое, быстро погрузились и отчалили в половине пятого, а к восьми вечера оказались уже на постоялом дворе села Ям-Чудово.

Разместились, заночевали и наутро только хотели ехать дальше, как Игнатий принес невероятную весть, сообщенную ему новым кучером: прошлой ночью на тракте Чудово — Тосна сверзилась с моста и разбилась насмерть карета, все погибли, а на козлах ее сидел тот самый Макар. Наши путники в страхе перекрестились. Побледневшая Анна Николаевна тем не менее с гордостью заметила:

— Вот вам и "бабьи фантазии", Василий Львович.

Дядя, продолжая креститься, пробормотал:

— Провидение нас спасло. Слава те, Господи!

А племянник невесело пошутил:

— Чудом нас спасло Чудово!

По дороге остановились только в ямской слободе Тосна, где перекусили, отдохнули часок и уже к полудню проскочили Софию — станцию почтовую, где обычно меняли лошадей те, кто ехал в почтовой карете. Глядь — уже Петербург замаячил своими предместьями! Добрались с Божьей помощью.

Небольшая гостиничка "Бордо" находилась на набережной Мойки. Дом принадлежал портновскому мастеру Мейеру, а сдававшиеся нумера оказались в четырехэтажном корпусе, выходящем окнами на реку. Комнаты им снял заранее их московский сосед Иван Дмитриев (он периодически возвращался на государеву службу, в этот раз император назначил его, ни много ни мало, министром юстиции, и поэтому стихотворец жил не в Москве, а в Петербурге), и конкретно "Бордо" рекомендовал друзьям молодой гусар и поэт Денис Давыдов. Никаких проблем с устройством не возникло, и портье был вежлив, улыбался учтиво, коридорный же мальчик помогал Игнатию перетаскивать вещи. Дядя с ходу написал записку Ивану Ивановичу о своем прибытии и послал с тем же мальчиком к Дмитриеву. А пока велел приводить себя в порядок, дожидаясь обеда.

Комната Сашки была очень неплоха: потолок высокий, по краям в лепнине, на полу паркет и ковер, стол, кровать, подоконник широкий — можно сесть с ногами, за окном замечательный вид на купол Исаакиевского собора. "Боже мой, — восхищался отрок, стоя у окна, — я в Петербурге! На пороге чего-то важного в жизни, может, самого главного. Предо мною открыты все дороги. Надо выбрать верную. Помоги мне, Господи!" — и расцеловал свой нательный крестик.

Не успел он улечься на кровать, чтобы отдохнуть, как явился Игнатий с просьбой заглянуть к дяде — дескать, Пушкины сегодня обедают у Дмитриевых. И Василий Львович, весь из себя уже по-питерски важный, чопорный, озабоченный, подтвердил: в половине четвертого у Ивана Ивановича и его родителей. Величаво сказал: "И веди себя подобающе, никакого баловства, никаких шуточек-прибауточек московских, это Петербург. От Иван Иваныча многое для тебя зависит: он приятель министра просвещения Разумовского и директора Лицея Малиновского. Если за тебя поручится — примут без препон. Ясно, дорогой?" — "Понимаю, конечно, дядя, чай, не маленький", — и помчался к себе в номер намываться, собираться, прихорашиваться.

Дмитриев был холост, своего дома не имел, и ему отвели в Министерстве юстиции пол-этажа казенных апартаментов. А поскольку располагалось Министерство в бывшем дворце Шувалова, фаворита давней императрицы Елизаветы Петровны, то жилье вышло более чем роскошное. У сановника гостили его родители, жившие обычно в деревне, у себя в имении на Волге, им обоим уже за 70, а министру юстиции и поэту — 50. Выше среднего роста, худощавый, подтянутый, выглядел он достаточно моложаво, часто шутил и улыбался. Встретил своих московских соседей очень по-доброму, впрочем, без объятий и поцелуев, руку Сашке пожал крепко: "Вот как вырос арапчик наш!" — усмехаясь. Пушкин-младший побоялся повторить свою давешнюю рифму про "рябчика".

За столом распоряжалась маменька хозяина — добрая старушка в кружевном чепчике и большими мешками под глазами. Папенька, тоже сухопарый, как сын, большей частью молчал и смешно причмокивал, когда ел, а в конце обеда и вовсе уснул. Говорили о семействе сестры Дмитриева, Катерине, замужем за морским офицером, о жаре, стоящей этим летом на Волге, следствие которой — выжженные поля и недород, о Наполеоне, о возможной будущей войне. Наконец, полакомившись десертом (грушами в сахарном сиропе), Пушкины и Иван Иванович перешли в гостиную.

— Как сестрица ваша, Анна Львовна? — вроде между прочим спросил министр о своей давнишней безответной любви. — Все такая же злючка или же с годами стала помягче?

— Да она и не злючка вовсе, — защитил свою родственницу Василий Львович. — Просто своенравна чуть-чуть и по молодости не хотела ни за кого замуж. А теперь уж куда? Так и осталась старой девой… Но вообще живет в свое удовольствие — и в Москве, и в деревне, любит племянников — деточек Сержа и мою Марго. Сашке вон дала на орехи десять рублей ассигнациями.

— Хорошо, — кивнул Дмитриев.

Дядя свернул разговор на литературу:

— Продолжаете сочинять или времени нет?

У Ивана Ивановича покривилась верхняя губа:

— Время можно выкроить, да желания нет. Как отрезало. Ей-бо. Да и неудобно, знаете: государев человек, во главе министерства, а строчит сатиры про пороки того же государства — это как-то несообразно. Да и вряд ли мне Крылова в басенном жанре превзойти. Он любого заткнет за пояс — потому как талант! Вот, казалось бы, что откуда берется? Увалень, тюфяк, гедонист, столько лет писал посредственные пьески. И нашел себя в баснях! Полуграмотная Россия знать не знает, кто такой Дмитриев, а Крылов у любого приказчика на слуху и на языке.

Помолчали. Дядя произнес неожиданно:

— Если кто-то и заткнет Крылова за пояс, как изволили выразиться, то вот он — Александр Пушкин, мой племянник.

— Неужели? — вскинул брови министр иронично. — Тоже пишет басни?

Сашка покраснел и потупился.

— Басни пока не пишет, мал еще, а в альбомы барышням сочиняет филигранно. Ну-тка, зачти, что ты накарябал в Клину Бурцовым.

— Мне неловко, дядя.

— Не робей, дружочек, покажи себя во всем блеске.

— Скажете тоже — "блеске"! Ведь Иван Иванович — столп российской словесности, а я кто?

— Нет, прочти, прочти, сделай одолжение, — попросил уже сам хозяин.

Повздыхав и поерзав на стуле, отрок продекламировал свой недавний опус по-французски. Дмитриев сидел удивленный. Наконец обронил:

— Да неужто сам сочинил? Или все-таки дядя прилагал руку?

— Сам, сам, — объявил с горячностью Василий Львович. — Чем угодно могу поклясться, я услышал уже в готовом виде. Представляете?

— Да-a, мон шер ами, это очень, очень недурственно, — согласился Дмитриев. — Жаль, что не по-русски. Мы должны сочинять по-нашему — как Державин, как Жуковский и Карамзин, как Крылов, наконец. Как Василий Львович. Кстати, я наслышан о вашей поэмке… этакой… фривольной… кажется, "Любострастный сосед"?

Пушкин-старший самодовольно расплылся:

— Нет, "Опасный". "Опасный сосед".

— Дайте почитать.

— А желаете, воспроизведу? Я его наизусть знаю целиком.

— Неужели? Был бы рад послушать.

Дядя повернулся к племяннику:

— Прогуляйся, дружочек, это не для твоих ушей.

Сашка заупрямился:

— Полно вам, дядюшка, нешто я не знаю вашего "Соседа"? И у нас в доме слышал, как вы читали, да и в списке мне Лёля приносила.

— Лёля приносила? В списке? Ах ты Господи! Вот позор-то какой!

Дмитриев рассмеялся: