Путешествие в Элевсин - Пелевин Виктор Олегович. Страница 41

Но я ухитрялся спать, даже будучи таким мешком. А затем наступила пугающая неподвижность. Мне приснилось, будто корабль потонул и лег на дно – а в моей каюте остается воздух, потому что дверь хорошо пригнана и не пускает воду внутрь.

Но когда я открыл глаза, я не увидел никакой каюты.

Я лежал под открытым небом среди пепельных скал. Под моей головой был свернутый плащ. Меч – на жухлой траве под ладонью.

Я проснулся от звука голоса. Где-то рядом пел по-гречески Порфирий, негромко и на удивление красиво:

Слова были как стрела, а мелодия как тетива – и песня пронзила мою душу. Я сглотнул слезу, издав какой-то нелепый звук. Порфирий засмеялся.

– Ты проснулся, Маркус?

Я повернул голову. Император в серой тунике стоял у скалы, опираясь на нее плечом. Его распущенные длинные волосы трепал легкий ветер. Я впервые заметил в них седину – значит, в прошлый раз дело было не только в лунном свете.

Мне пришло в голову, что в неброской одежде Порфирий похож на бродячего актера – такие слоняются по провинции и разыгрывают сцены из Гомера и Еврипида. Но я отогнал непочтительную мысль.

– Да, господин.

– Кажется, ты чем-то опечален?

– Нет, – ответил я, – но твоя песня ужалила меня в сердце.

– А, – сказал Порфирий. – Ну для этого песни и пишут.

– Кто ее сочинил?

– Я запамятовал имя, – улыбнулся Порфирий. – Кажется, какой-то греческий кифаред. Она о том…

– Я знаю, – сказал я. – Не говори.

Порфирий удивленно поднял бровь.

– Тогда скажи ты, друг.

– Великий побег – это про мое чудесное спасение из амфитеатра. И еще про то, что новая жизнь, подаренная мне парками, уйдет глупо и бездарно, поскольку на иное я не способен…

Порфирий засмеялся.

– Не такова ли судьба любого человека? – спросил он. – Любого мудреца, любого героя? Любого императора? Бездарная глупость есть суть нашей жизни. Жди боги чего-то другого, они не поместили бы нас в это смрадное распадающееся тело. Какой еще великий побег, пока дух привязан к телу, как пес к позорной будке? Мы всего лишь звери, на которых объявлена охота. Тело побежит туда, куда его направят загонщики, а потом испустит дух…

– Если тебя гонит великий загонщик, – сказал я тихо, – то это и будет великий побег.

– Да, – кивнул Порфирий. – Красивые слова. Но что они значат?

– Не знаю, кто послал нас сюда и зачем, – ответил я, – но жизнь способна изумлять, намекая на невозможное. Вот я, простой гладиатор, удостоился того, что мне поет император Рима. И как знать, может быть, он и есть неведомый кифаред, сочинивший эту песню?

– Нет, – сказал Порфирий, – не я. Но слова твои приятны. Пойдем же и узнаем, куда гонит нас великий загонщик, для которого нет разницы между тобой и мной…

Только тут я сообразил, что не имею ни малейшего представления о том, где мы и как сюда попали.

– Как мы здесь очутились, господин? Вчера я выпил данное тобой зелье и ушел спать, а сегодня проснулся среди этих скал…

– Здесь расположен тайный храм Дианы, Открывающей Суть. Тебе, как ее почитателю, должно понравиться. Вчера я велел слугам поднять нас к храму, пока мы спим, и оставить в этом месте.

– Могу я спросить почему?

Порфирий улыбнулся.

– Если хочешь получить указание божества, следует обнажить душу, освободив ее от всех влияний. Как иначе божество поймет, кто ты, откуда идешь и куда?

– Верно.

– Но душа подобна морю, – продолжал Порфирий. – А наши впечатления – как ветер, вздымающий волны. Когда ты приближаешься к святилищу, случайная встреча или событие могут взволновать тебя и сделать гадание лишенным смысла. Поэтому в древности мудрые мужи приближались к оракулу в закрытой повозке, с запечатанными воском ушами – и выходили наружу во дворе храма, завязав глаза.

– Да, – сказал я, – я понимаю, господин. Ты сделал фактически то же самое.

Порфирий кивнул.

– Однако что это за оракул? – спросил я. – Я ничего не слышал о таком святилище на греческом побережье.

– Оно тайное, – ответил Порфирий, – и знают про него лишь мисты. Именно поэтому полученный здесь совет обладает великой силой.

Со склона открывался вид на море. С другой стороны начинался лес. Я не видел нигде никакого храма. Не было даже дороги – только еле видная тропа между серыми скалами.

– Я уже посетил святилище, пока ты спал, – сказал Порфирий. – Теперь подняться туда следует тебе. Иди за мной, оно рядом.

Он повернулся и пошел вверх по тропе.

Я направился следом, недоумевая, что все это значит. Никакого оракула, тем более знаменитого, быть в таком месте не могло.

Скоро мы вышли на вершину холма, и я увидел небольшую ферму. Это был пристроенный к скале каменный дом и несколько стоящих рядом сараев, вокруг которых паслись худые и надменные греческие козы.

– Это здесь, – тихо сказал Порфирий. – Крайне интересно, что она тебе скажет.

На лавке возле дома сидела старуха в грязном серо-зеленом фартуке. Сначала она показалась мне жухлым от солнца кустом – такие росли вокруг. Она не шевелилась и, похоже, спала, привалившись к стене. Я подумал, что император говорит о ней.

– Кто? – спросил я. – Старушка?

– Нет, – ответил Порфирий. – Богиня. Видишь вход в грот?

Только теперь я заметил в скале длинную и высокую расщелину.

– Зайди туда, – сказал Порфирий, – и задай вопрос.

– Что именно я должен спросить?

– Что хочешь. Ответ богини мало зависит от твоих слов. Главное, брось в таз вот это…

Он протянул мне золотой ауреус.

– Бросай сильнее, чтобы звякнуло. Боги знают, что ты здесь. У них множество дел, и заставлять их долго ждать невежливо.

Взяв монету, я поклонился императору и пошел к гроту. Дойдя до входа, я остановился посмотреть на ауреус. На одной его стороне был профиль Порфирия в диадеме. На другой – амфитеатр Флавиев и стоящий рядом Колосс в зубчатой короне. Монету отчеканили весьма искусно – можно было различить статуи в нишах цирка. Я не видел такой прежде.

Я вошел в грот. Слова Порфирия еще звучали в моих ушах. Много дел, надо же. Какие же это боги, если у них до сих пор есть дела? Это чья-то прислуга. Особых дел нет даже у меня. Если не считать, конечно, обязанности отдать жизнь за Порфирия.

В пещере было полутемно. Сперва мне хватало света от входного пролома, а потом впереди затеплились огоньки.

Горело всего несколько плошек – ровно столько, чтобы я мог различить, куда ступаю. Но видно было, что вокруг валяются обломки статуй: руки, головы, мраморные торсы. В полутьме они выглядели загадочно и жутко, напоминая об эонах хаоса, из которых вынырнул наш мир… Впрочем, их наверняка разбросали по краям прохода именно с целью смутить душу. Или настроить ее на возвышенный лад.

Я вышел в место, освещенное лучше. Свечи здесь лепились на залитых воском камнях как опята на пеньках. Масляные лампадки с ликами медуз и героев горели на стенах. Это был небольшой подземный храм – или, скорее, часовня.

Пол его рассекала трещина. Оттуда пованивало серой – видимо, здесь начиналась одна из уходящих в чрево Земли расщелин, через которые к поверхности поднимается дыхание Аида.

Над трещиной стоял мощный бронзовый треножник с креслом и ведущей к нему лесенкой. В кресле покоилась фигура в темном плаще с капюшоном. Ни лица, ни ее рук я не видел.

Это была, как я догадался, пифия – вдыхая серные эманации, она входила в транс и начинала видеть замыслы парок. Но не вредно ли сидеть в этих испарениях весь день?

В скале над головой пифии была высечена загадочная греческая надпись:

Я знал греческий хорошо и понимал каждое из слов, хотя некоторые были редкими – таких не услышишь на базаре. Но изречение все равно оставалось для меня загадочным. Я как бы ощущал тень смысла, но не взялся бы объяснить его другому. Речь, по всей видимости, шла о том, что высшая ипостась бога откроется только самому продвинутому мисту. Слова эти пугали, ибо речь шла о высших тайнах Громовержца.