Ученик лоцмана (СИ) - Батыршин Борис. Страница 10

— А что, здесь действительно приходит так много кораблей… не отсюда? — спросил я. — Вопрос был скорее риторическим — мы как раз шагали вдоль улицы, с одной стороны которой тесно, без единого просвета между узкими фасадами, выстроились трёх-четырёх этажные дома, а с другой, превращённой в пристань, бок к боку стояли разномастные суда. За ними, на внутреннем рейде теснились бесчисленные шхуны, барки, бриги, баркентины, пароходы, в том числе и колёсные, с огромными горбатыми кожухами по бортам. А ещё дальше, у самого волнолома угрюмо чернел на воде плоский утюг двухмачтового броненосца — с парусной оснасткой на двух мачтах, короткой, словно обрезанной трубой, двумя огромными пушками в открытых барбетах и безжизненно обвисшим на корме флагом неразличимой с такой дистанции расцветки.

— Флот, как всегда, бдит. — прокомментировал не без оттенка иронии мастер Валу. — Это «Хассавер», флагман гросс-адмирала Брена. Он только вчера пришёл в Зурбаган. Официально — с инспекцией, но все в городе отличнейше знают, что прибыл он, чтобы поприсутствовать на выпускном балу своей любимой племянницы, что состоится завтра в Морском Лицее. Что до остальных судов, то да, почти все оттуда, из-за Внешних Морей — кто берёт груз, кто, наоборот привёз что-то, а кто отстаивается перед дальней дорогой. Да вон, хоть вокруг посмотри, неужели ничего не замечаешь?

Я огляделся — и сразу понял, что имел в виду мой спутник. В глазах рябило от разнообразия головных уборов, матросских курток разных фасонов и расцветок — как и от цветов шевелюр и кожи их обладателей. Что почти все встречные явились в Зурбаган на одном из этих кораблей, было понятно и без объяснений — даже мне, впервые здесь оказавшемуся, нетрудно было выделить в пёстрой толпе собственно, горожан — и по одежде, и по особым, настороженным взглядам, которыми они одаривали гостей и… уж не знаю по каким ещё признакам. Через толпу то здесь, то там пробирались экипажи, пароконные фургоны, повозки, ломовые платформы, нагруженные пирамидами бочек, тюков, ящиков. Из открытых дверей многочисленных заведений, выходящих прямо на пирс, доносилась музыка, пьяные крики, кое-где дрались или били посуду, рядом пели что-то застольное, отстукивая ритм по столешницам кружками — наверное, тяжёлыми, оловянными, вмещающими не меньше пинты…

— Ладно, уговорили, гостиница, так гостиница. — согласился я. Но учтите, мастер Валу — когда мы придём туда — я насяду на вас с расспросами и не отстану, пока не выясню всё, что мне нужно!

— Договорились. — он довольно осклабился. — надеюсь, Серж, ты не будешь против парочки пинт чёрного эля и двух-трёх дорадо в хрустящей корочке, с картофелем, базиликом и розмарином, которые так замечательно запекает тётушка Гвинкль?

— ВЫ так вкусно рассказываете, что у меня аж слюнки текут. — честно признался я. — тем более, что в последний раз я что-то съел… часов семь-восемь? Да, примерно восемь часов назад. Так что не ждите, и не подумаю отказываться.

— Вот и хорошо. — кивнул он. — Разговор нам предстоит долгий, и вести его на пустой желудок, да ещё и всухомятку — дело последнее, уж поверь старому мореходу, который знает толк в простых удовольствиях.

В обеденном зале таверны «Белый дельфин» было всё, что только могла вообразить моя романтическая натура, истосковавшаяся по романтике натура потомственного московского интеллигента: низкие, из цельных дубовых досок столы и скамьи; кружки — разнообразные, глиняные, оловянные, стеклянные, полные пенящимся пивом, сидром или рубиново-красным вином. В огромном, в половину стены, очаге на жаровнях и в глиняных горшочках жарились, запекались тушились на угольях присмотром шустрых поварят разнообразные деликатесы — по большей части морского происхождения, выловленные из естественной своей среды не далее, как сегодня утром. Низкий потолок поддерживают закопченные балки, похожие на бимсы старых кораблей; с них свисают рыболовные сети и масляные светильники. Публика, в таверне подобралась под стать всему этому — рыбаки, матросы, молодые люди в форме с якорьками и золочёными шевронами (курсанты Морского Лицея, как пояснил мне спутник), и даже скрипач, будто сошедший со страниц купринского «Гамбринуса». На печально-трогательного еврея Сашку он, правда, не слишком похож, скорее, на чернявого грека — зато мелодии из-под его смычка вылетают порой очень даже узнаваемые, такие признали бы своими и на Молдаванке, и в тавернах Неаполя, где звучат палумеллы и тарантеллы, и даже на концертах американского дуэта «Сёстры Бэрри», певших на идиш. То печальные, хватающие за душу, то весёлые заводные, дёргающие за руки и ноги так, что невозможно удержаться и не пуститься в пляс…

На стенах, тоже тёмных, закопченных дымом масляных ламп, трубок и очага — несколько морских пейзажей; на самом же видном месте, в простенькой раме портрет мужчины с длинным лицом из разряда тех, которые принято называть лошадиными, и в капитанской фуражке. Я узнал его с первого взгляда — Александр Гриневский, литературный псевдоним «Александр Грин», — и не то, чтобы сильно удивился. С тех пор, как прозвучало название города, «Зурбаган», я ежеминутно ожидал чего-то подобного. Ожидания эти, видимо, были написаны у меня на физиономии, потому что мой провожатый, стоило нам усесться за столик в углу, подозвал к себе хозяйку заведения, и, договорившись о комнате для меня, стал расспрашивать её о человеке, с которого этот портрет был написан. Тётушка Гвинкль, румяная, дебелая, в крахмальном фартуке поверх весёленького голубого платья и чепце, не обманула моих ожиданий — послав поварёнка за нашим заказом (обещанные мастером Валу запечённые дорадо с картошкой и два кувшина «Капитанского» эля) она уселась к нашему столику и принялась рассказывать. Сама она его, конечно, не знала, дело было давно, ещё когда её мать состояла в «Белом дельфине» девчонкой-посудомойкой — она-то и рассказала дочери о госте из-за одного из Внешних Морей, который то ли год, то ли два прожил в Зурбагане, и частенько бывал здесь в таверне. По словам тётушки Гвинкль он был замечательным рассказчиком — послушать его повествования каждый вечер собиралось множество народа, и гостю, как она образно выразилась, «редко когда приходилось платить за свой эль». Рассказы его были простые, но берущие за душу местных завсегдатаев — про таких же, как они, рыбаков, грузчиков, судовых плотников и прочих тружеников моря; про моряков с кораблей, прибывающих в Маячную гавань — так здесь называют огромный залив, на берегах которых стоит Зурбаган и с полдюжины других городков и рыбацких деревушек — и про далёкие страны, откуда эти корабли прибыли и куда они отправятся, когда придёт срок.

Говорила хозяйка на незнакомом мне языке, и если бы не мастер Валу, взявший на себя роль синхронного переводчика — я не понял из всего этого повествования ни единого слова. Чего никак не скажешь о посетителях «Белого дельфина» — видимо, рассказ свой тётушка Гвинкль повторяла не один раз, но уже после первых её слов от соседних столов к нашему стали перекочёвывать слушатели. Кто-то выставил кувшин эля, кто-то принялся дополнять рассказ трактирщицы подробностями, о содержании которых я мог только догадываться, поскольку «переводчик» неизменно их игнорировал. В итоге, когда трактирщица, наконец, выдохлась, а мы с мастером Валу (сам он, если не считать перевода, за всё это время не вставил и десятка фраз) покончили с заказанными блюдами, вокруг нашего стола собралось не меньше двух дюжин человек. Они спорили, галдели, перебивали друг друга, размахивали руками, и мне оставалось только пожалеть, что я по-прежнему не понимаю ни слова — наверняка из этого многоголосья можно было бы вычленить немало полезного, позволившего бы разобраться: где я оказался, и что, чёрт возьми, со мной приключилось за этот безумный день? И так бы оно всё и закончилось — усталостью, восхитительно полным желудком, гулом в ушах, то ли от выпивки, то ли от непонятного многоголосья, если бы мастер Валу не вытащил меня из-за стола, вокруг которого к тому времени творилось уже что-то среднее между бурно развивающейся кабацкой склокой и вечером ностальгических воспоминаний. Отыскав местечко поукромнее, он заказал пару пинт «Капитанский», большую тарелку мелких, восхитительно хрустящих обжаренных рыбёшек, вроде черноморских барабулек, и устроился на скамье поудобнее. Я последовал его примеру — разговор, судя по всему, предстоял долгий.