Садовник - Кортес Родриго. Страница 36

Себастьян задумался. В этом была своя логика. Правда, он тут же начал размышлять о дальнейшей судьбе овечьих душ, но вспомнил, что бог агнцев любит, и подумал, что, пожалуй, в раю они лишними не станут.

Затем поверх дохлых животных начали насыпать привезенную из низовьев реки хорошую черную землю, но из-за дороговизны транспортировки сыпали ее в ямы понемногу. А потом повезли саженцы.

Это было обычное оливковое дерево, и когда Себастьян впервые увидел, чем собирается засадить огромное поле старый сеньор Эсперанса, он испытал глубокое разочарование. И только непререкаемость господской воли заставила его смириться и принять все, как есть. А кроме того, поскольку посадкой занимались батраки, его функции свелись к периодическому наблюдению, и Себастьян впервые за всю зиму сумел вернуться в свой сад.

Лишь теперь он по-настоящему осознал, какая титаническая работа ему предстоит. Сад был неплохо расположен, а летняя чистка сформировала ему новую структуру, но, господи, — как же он нуждался в человеческой заботе и внимании! И тогда Себастьян отправился к сеньору Эсперанса, долго объяснял ему, зачем он просит денег, выпросил несколько сотен песет и с первой же подводой отправился в Сарагосу. Теперь ему были нужны семена цветов — очень много семян.

В конце марта грянул гром. Собственно, это обязательно должно было произойти — раньше или позже, и все равно закрытие католической школы, единственной в городе, стало большой неожиданностью.

Пожалуй, до самого этого момента кое-кто еще мог питать иллюзии о временном характере реформистской лихорадки новой власти, но теперь она словно сказала: «Хватит! Больше я в бирюльки не играю».

У дверей школы собралась огромная толпа: мясники и бакалейщики, двое портных, почти весь состав механической мастерской и даже сеньоры Лусия и Тереса Эсперанса. И всех интересовало одно: где теперь учиться детям? Но специально прибывший из Сарагосы и стоящий теперь у дверей школы маленький невзрачный чиновник твердил только одно: «Ничем помочь не могу, есть конституция страны, есть решение кортесов, есть распоряжение правительства, наконец… Вы сами за это голосовали».

Родители мгновенно выбрали комитет и начали составлять петицию для передачи оной алькальду, но потом плюнули на условности и прошли в муниципалитет все до единого. Но и алькальд ничем помогать не собирался.

— Послушайте, — только и сказал он. — У меня у самого в эту школу внучка ходила. Но закон есть закон, и церковь от государства должна быть отделена. И вообще, стыдитесь, мы же европейская страна!

Люди возмущались, пробовали уговорить священников возобновить обучение где-нибудь в другом, не таком заметном месте, но колесо истории к тому времени уже окончательно повернулось, монахи нарушать конституцию откровенно боялись, и с этой минуты Пабло и маленькая Долорес более в школу не ходили.

Впрочем, старый полковник оказался на высоте. Не прошло и трех дней, как его внука и внучку уже обучали специально приехавшие из Сарагосы и устроенные на житье прямо в усадьбе семьи Эсперанса четыре учителя — музыки, арифметики, истории и географии.

Себастьяну это оказалось только на руку. Ему более не нужно было дожидаться возвращения детей Эсперанса из школы, чтобы наблюдать за ними. Впервые за много-много дней вся семья сутки напролет находилась под одной крышей.

Это оказалось невероятно удобно. С утра Себастьян поливал клумбы и наблюдал за восседающим за окном кабинета сеньором Эсперанса. Затем Себастьян подстригал аллею и смотрел, как сеньора Лусия переговаривается с сеньорой Тересой. Он сооружал дренажные канавки для английского газона и смотрел, как сеньор учитель обучает Пабло и прекрасную Долорес игре на фортепиано. Жизнь всей семьи была перед ним как на ладони, позволяя наблюдать за ней сколько угодно.

И постепенно Себастьян все лучше и лучше понимал, что внутреннюю сущность сеньоры Тересы могли бы передать нежные и задумчивые ирисы у студеного ручья, а натуру сеньоры Лусии — яростно оранжевые маргаритки в самой середине залитой солнцем широкой поляны. Конечно, это были самые грубые, самые общие прикидки. К ирисам наверняка могли добавиться фиалки и лещина, а к маргариткам — апельсиновые деревья или даже акации, но общая цветовая гамма будущего райского сада уже начала вырисовываться и каждый божий день пополнялась новыми, свежими впечатлениями.

Наверное, поэтому так, как этим летом, Себастьян не работал, даже когда копал ямы. Он забыл, что такое спать всю ночь, загорел до черноты и даже приспособился с толком использовать самое жаркое послеобеденное время, когда весь город словно вымирал. И уже в июле первые результаты адского труда начали проявляться.

Теперь в саду благоухали восемнадцать маленьких и больших плотно засеянных низкорослыми разноцветными цветами и травами мавританских лужаек. Вдоль тщательно расчищенного русла ручья протянулись две ровные, выложенные плитняком и обрамленные лавром и лещиной площадки. А справа и слева от бесчисленных, замысловато извивающихся в блаженной тени рослых деревьев тропинок появилось полторы-две сотни новых клумб, которые и клумбамито, пожалуй, было невозможно назвать.

В их краях никогда не бывало ничего подобного, но Себастьяна это нисколько не смущало. Еще прошлым летом он проложил новые тропы в самых темных, самых заросших и неуютных местах старого сада. А минувшей весной он смело вырубил десятки и десятки отдельных деревьев по обе стороны этих троп и позволил цветам занять каждое освещенное солнцем пятно.

Когда сеньора Тереса впервые увидела, как яростно и страстно полыхают в почти полной темноте густой пробковой рощи оранжевые огни маргариток, она была настолько потрясена, что минут на десять лишилась дара речи.

Себастьян наблюдал. Он видел все, каждое движение ее души — первую оторопь, мгновенно хлынувший в горло восторг, слезы непереносимого умиления, удивление и кратковременный, но сильный испуг, и сам же констатировал: не то. Да, это было неплохо, но будет ли сеньора Тереса испытывать то же самое после смерти? Тем более вечно…

Он повел ее к ручью, и вот здесь все уже пошло как надо. Едва сеньора Тереса глянула на обрамленное ивой и лещиной зеркало тихо воркующего ручья, на печальные голубые ирисы, стыдливо выглядывающие из-за темно-зеленых, густо покрытых мхом камней, как ноги ее подкосились, а на глазах появились крупные, с горошину, слезы.

Себастьян впился глазами в ее лицо. Он уже видел: справа, там, куда ее взгляд упал в первую очередь, надо побольше света, слева, там, где она на мгновение подняла брови, можно попробовать добавить цветов, а сама площадка, на которую она обратила внимание в последнюю очередь, хороша — можно все оставлять как есть.

Часа через два переполненная невыразимыми чувствами сеньора Тереса отправила в сад сеньору Лусию. Еще через три, уже к вечеру, новую планировку согласился осмотреть полковник. И каждый раз Себастьян неотступно следовал рядом, отмечая каждое невольное поджатое губ и стараясь понять, чем вызван каждый прищур глаз.

Он видел, что все они поражены, но он знал своих господ гораздо лучше, чем они знали самих себя, и потому уже ночью начал очередную и не самую последнюю реконструкцию огромного сада. То, что он прочитал в их глазах, ясно говорило о корысти и гордыне, о чувстве удовлетворения тем, что есть чем похвастать перед гостями, но лишь немногое вызвало у его господ действительно глубокие чувства, те, которые способны заставить человека обратиться внутрь себя и замереть — на века.

Как он и предполагал, в дом Эсперанса зачастили посетители, и за первую неделю августа в саду побывала вся городская верхушка. И время от времени юного садовника даже представляли восхищенным гостям. Но сам Себастьян не любил эти визиты. Господа Эсперанса сразу же становились манерными и неприступными, а все те слабые движения души, которые как раз и определяли их человеческую суть, мгновенно загоняли внутрь, причем достаточно глубоко. А только эти настоящие чувства и могли по-настоящему помочь Себастьяну.