Игра разума. Как Клод Шеннон изобрел информационный век - Сони Джимми. Страница 22

И тогда Шеннон занялся двумя новыми альтернативными вариантами электрических схем, опираясь на свою магистерскую работу – «задуманными благодаря сочетанию здравого смысла и методов булевой алгебры», – и хотя он с готовностью признавал, что каждый из его вариантов имел свои недостатки, он также отстаивал их, как превосходящие те, что предлагались.

Впервые оказавшись в «Лабораториях», Шеннон испытывал некоторые сомнения: будет ли промышленная лаборатория сдерживать его способность обдумывать крупные проекты и формулировать новые идеи? По прошествии лета с этими сомнениями было покончено. «Лаборатории» предоставили ему такой широкий простор для творчества, о котором можно только мечтать в профессии.

«Для меня было приятной неожиданностью, – писал Шеннон Вэнивару Бушу, – обнаружить, что “Лаборатории” фактически используют [мою] релейную алгебру в проектных работах и учитывают пару новых моделей электрических схем при разработке сетей». Читая эти строки, Буш, вероятней всего, удовлетворенно улыбнулся.

8. Принстон

По окончании летней практики в «Лабораториях Белла» к моменту прибытия Шеннона в Институт перспективных исследований в Принстоне той же осенью его имя было уже известно в кругах математиков и инженеров. Вэнивар Буш, конечно же, в очередной раз приложил к этому руку. Но и другие люди тоже отметили для себя молодого математика. Норберт Винер, математик, пользовавшийся огромным авторитетом среди коллег, написал в 1940 году, что считает Шеннона «человеком необычайного таланта и интеллекта…»: «Он уже проделал работу, отличающуюся невероятной оригинальностью, и, вне всякого сомнения, был перспективным специалистом».

27 сентября 1940 года Освальд Веблен из Института перспективных исследований расхваливал Шеннона в своем письме Торнтону Фраю. Веблен увидел в Шенноне редкий талант и показал его диссертацию Оррину Фринку, лидеру в области топологии. В МТИ Клода также считали неординарной личностью. 21 октября Г. Б. Филлипс, руководитель математического отделения МТИ, телеграфировал своему коллеге по факультету: «Мистер Шеннон – один из самых способных выпускников из всех, что я знаю, и он способен осуществить первоклассное исследование в любой области, которой заинтересуется». Получателем этого сообщения был Марстон Морс, человек, в честь которого было названо целое направление в математике и который вместе с Винером и фон Нейманом входил в число семи лауреатов премии Бохера, одной из высочайших наград в области математики.

Морс. Филлипс. Фринк. Фрай. Веблен. Буш. К этому времени у Шеннона был уже внушительный список сторонников и покровителей, влиятельных фигур в области математики. И он, даже не проявляя типичных для амбициозных и талантливых молодых людей стремлений, обрел их поддержку. Он произвел впечатление на людей, которые были проницательными судьями, умевшими оценить интеллектуальный потенциал человека. И они почувствовали в нем своего.

Перемещения туда-сюда вдоль побережья, из одного элитного учреждения в другое, от одних наставников к другим – есть некий оттенок бесприютности в таких научных историях, и в частности в истории Шеннона. В данном случае путешествия молодого честолюбивого ученого напоминают не что иное, как спирально-восходящий путь функционера более ранней эпохи, метко описанный Бенедиктом Андерсоном.

«Он видит впереди себя вершину, о не центр. Он взбирается по кручам серией петляющих движений, которые, как он надеется, будут становиться короче и экономнее, по мере того как он будет приближаться к вершине… В этом путешествии не гарантируется никаких привалов, каждая пауза что-то да предвещает. Чего функционер желает в самую последнюю очередь, так это возвращения домой, ибо у него нет дома, который бы обладал для него неотъемлемой ценностью. И вот еще что: на своем спирально-восходящем пути он встречает других целеустремленных паломников – своих коллег-функционеров из мест и семей, о которых он вряд ли вообще когда что-либо слышал и которые он, разумеется, надеется никогда не увидеть».

Кто же эти новые компаньоны Шеннона по Принстону? Из каких мест? Например, Джон фон Нейман, юное дарование еврейско-венгерского происхождения, который в возрасте шести лет мог острить на древнегреческом или без карандаша и бумаги разделить 93 726 784 на 64 733 647 (или любое другое восьмизначное число). Будучи студентом, он однажды в буквальном смысле довел своего преподавателя до слез восторга, а в колледже на лекции «Нерешенные проблемы в математике» царапал ответы в своем блокноте. Фон Нейману мы обязаны появлением теории игр (традиционное изучение стратегических решений), интеллектуальной начинки современных компьютеров и значительной доли квантовой механики. Шеннон называл его «самым большим интеллектуалом, которого… когда-либо встречал». И это было распространенным мнением. То, что начиналось с фанатичного обожания («Я был выпускником, он – одним из величайших математиков мира», – вспоминал Шеннон), в более поздние годы разовьется в нечто, больше похожее на равное партнерство двух первопроходцев в области искусственного интеллекта.

Или Герман Вейль, бежавший в Америку от нацистов, математик и философ физики. Как математик, Вейль работал над тем, чтобы объединить достижения в квантовой механике с доктринами классической физики. Как философ он воспринимал теорию относительности Эйнштейна не только как поворотную точку в науке, но как новое осмысление связи человеческого самосознания и внешнего мира. Спустя всего два года после того, как Эйнштейн опубликовал свою теорию относительности, Вейль представил свою исчерпывающую трактовку философских принципов релятивизма. «Было ощущение, словно рухнула стена, отделяющая нас от Истины, – ликовал он. – Это еще больше приблизило нас к пониманию некоего замысла, лежащего в основе всего происходящего». Это был отборный, элитный состав, по меркам Шеннона. И он, возможно, с некоторым трепетом сидел в кабинете Вейля, представляя своему новому руководителю программу исследования на следующий год.

Вейль в целом довольно снисходительно отнесся к работе Шеннона в области генетики (как и сам Шеннон на тот момент), но Клод мог с легкостью обсуждать вопросы современной физики и покорил Вейля тем, что проводил аналогию между таинственной природой кванта, которую пытались разгадать физики, и проблемами применения математических моделей в сфере связи, которые он только пробовал решить. Что если математическая модель послания, отправленного по телефонным или телеграфным сетям, имела нечто общее с моделями движения элементарных частиц? Что если содержимое любого послания и траекторию любой частицы можно описать не как механические движения или хаотичную бессмыслицу, а как хаотично выглядящие процессы, которые подчиняются законам вероятности – то, что физики называют «стохастическими» процессами? Вспомните о «колебаниях курса акций или о бредущем наугад по тротуару пьяном человеке», вспомните также о соло на кларнете, все эти события точно не назовешь подчиненными какой-то системе: возможно, «интеллект» и электроны похожи в этом смысле, так как они совершают случайные перемещения внутри вероятностных границ. Это заинтересовало Вейля.

Подобное предположение стало ранним намеком на то, что математика передачи сообщения могла сказать больше, чем самая эффективная модель телефонной сети, предложить нечто более фундаментальное в том, что касается таинственного «плана», о котором догадывались великие физики. Да, это было всего лишь предположение, возможно, полезная аналогия и ничего более. Но с одобрения Вейля Шеннон смог посвятить все свое время изучению вопросов, связанных с «интеллектом», которые он впервые поднял в своем письме Бушу.