Сумрачная дама - Морелли Лаура. Страница 36

Она достала из подмышки сегодняшнюю газету, «Völkischer Beobachter» [44]. Рита сказала Эдит, что пациентам, которые не помнят прошлого, очень важно читать вслух: это помогает стимулировать их разум и, по ее словам, иногда даже позволяет восстановить воспоминания. Кроме того, Эдит постоянно внимательно изучала газеты в поисках новостей о князе Чарторыйском и его жене, охваченная беспокойством об их судьбе.

Эдит пробежалась глазами по заголовкам. «Немецкая социал-демократия сильнее английского финансового доминирования». «Пора навести порядок с Японией». «Фюрер обнародовал новый план по безопасности».

– Больше никакого морального лицемерия, – прочитала Эдит тихонько вслух очередной заголовок.

– Моральное лицемерие… – повторил отец. – Ха! Arschlecker! [45]

– И вправду лизоблюд, папа, – сказала она. Несвойственное отцу ругательство показалось ей внезапно смешным до слез. Оба они какое-то время сидели на лавочке и так смеялись, что едва могли перевести дыхание. Она подозревала, что отец понятия не имеет, о чем был заголовок или почему они оба смеются, но какая разница? Когда они последний раз вот так спонтанно вместе смеялись?

– Папа, – сказала она, вытирая глаза. – Мне надо тебя кое о чем спросить. Кое о чем важном. Ты помнишь, как работал в университете во время Великой войны? Помогал студентам с печатью?

Она умолкла. Отец не ответил, но смеяться перестал.

– Они пытались повлиять на других студентов, чтобы те поступили по совести… – Эдит настороженно оглянулась по сторонам. – Ты об этом что-нибудь помнишь?

Тишина.

Эдит вздохнула. Как же ей сейчас хотелось, чтобы отец сказал что-то, за что она потом сможет держаться – какой-нибудь отцовский совет, который поможет ей разобраться, понять, что она в силах контролировать, а что – нет.

– Я должна тебе кое-что сказать, папа. – Эдит подбирала слова. – Мне придется на какое-то время уехать. Ты помнишь, что я работаю в Пинакотеке, да? – Отец продолжал смотреть на нее пустыми глазами. – Музее искусств?

Эдит подождала проблеска узнавания, но так и не дождалась. Она продолжила:

– Мне надо ехать в Берлин, а потом опять в Краков, чтобы присмотреть за важными, очень ценными картинами.

Отец посмотрел на облетевшие деревья.

– Хмпф, – откликнулся он.

– Это не мое решение, папа, у меня официальный приказ. Они хотят, чтобы я… охраняла работы до тех пор, пока их не уничтожат. Ты всегда учил меня, что без искусства жизнь ничего не стоит. Помнишь?

Отец, похоже, очень старался понять, что она ему говорит.

– Эдит, – произнес он. Она облегченно схватила его за руку.

– Да, папа.

Он повернулся и посмотрел на нее.

– Wehret den Anfängen [46].

Эдит поняла, что это момент ясности. «Берегись начала». В животе будто порхали бабочки.

Когда зубы отца начали стучать от холода, Эдит помогла ему встать и они начали медленный путь в несколько кварталов до дома. Ветки деревьев вдоль тропинок парка были подернуты инеем. Только что упавшие листья свернулись под весом ледяной глазури и образовывали рваный узор на посыпанных гравием дорожках парка, по которым брели Эдит с отцом. Они прошли мимо пыльной двери брошенной квартиры Нюсбаумов, и у Эдит екнуло сердце. Ее мысли вновь вернулись к воспоминаниям о множестве увиденных ею поездов, идущих на восток. Хотела бы она тогда все это знать, чтобы успеть предупредить их, что надо бежать. Если бы только она могла все это предвидеть, думала она.

В прихожей Эдит повесила свое пальто и открыла ящик столика, на котором стоял блестящий черный телефон. В ящике лежали два письма от Генриха. Первое было отправлено назавтра после ее первого отъезда в Польшу. Второе – несколькими днями позже. Она читала и перечитывала их десятки раз. С тех пор прошел уже почти месяц, и она не имела ни малейшего представления о том, где он теперь. Тогда он был цел, а сейчас? Тепло ли ему? Безопасно? Жив ли он? За Генриха у нее болела душа. Она опустилась на стул у столика и со слезами на глазах еще раз перечитала оба письма.

В стопке писем на столе были и все письма, которые она писала отцу, пока была в Польше. Ни одно из них не открыли. У нее упало сердце. Прошли недели, а отец ничего о ней не знал. Когда фрау Герцхаймер отвезла отца в лечебницу, думал ли он, где его дочь? Помнил ли он вообще, что у него есть дочь?

На кухне Эдит услышала, как Рита разговаривает с отцом: описывает процесс приготовления супа из капусты с говядиной. Сердце Эдит наполнилось благодарностью за присутствие Риты. Она даже вообразить себе не могла, что случилось бы, если бы отец остался в лечебнице, как и не могла себе представить то, что рассказала ей Рита: сколько инвалидов там оставляли умирать от голода.

В своей просторной спальне Эдит собрала в кожаную сумку кое-какие вещи для поездки в Берлин. В телеграмме было только главное: офис Кая Мюльмана был уничтожен, но сам он, должно быть, не пострадал, раз вызывает ее на встречу. Там не сообщалось, пострадал ли кто-то еще и удалось ли что-то спасти. Что случилось с «Дамой» да Винчи? Вероятность, что картина могла быть повреждена или уничтожена, не укладывалась у Эдит в голове. Если так случилось, Эдит никогда, до конца дней своих себе этого не простит. Нет. Ее работа – сохранять произведения искусства, а не подвергать их риску. Но станет ли она ради произведения искусства рисковать собственной жизнью? Укладывая свои самые теплые перчатки в сумку к прочей одежде, она размышляла над предложением Манфреда. Как далеко она зайдет, чтобы спасти картину?

Что бы сделал отец? Ей было очень жаль, что он не может поделиться.

36

С первыми лучами рассвета Эдит смотрела, как сияние заливает луковички на вершинах башен Вавельского замка. Она почувствовала, как вагон поезда качнула на повороте; железная дорога тут повторяла изгибы реки Вислы, берега которой оттеняло тонкое снежное покрывало. Ледяной дождь, стуча по металлической крыше вагона, напоминал маленькие пули.

Она встала и потянулась. Все ее тело затекло и ныло. Ночью в поезде она так и не смогла уснуть: вертелась на узкой, жесткой полке и смотрела, как на фоне ночного неба проплывают тени верхушек деревьев. В конце концов она прерывисто задремала в темноте под стук колес, положив руку на деревянный ящик с «Дамой с горностаем» да Винчи.

Теперь, усилиями коллеги-реставратора из Пинакотеки в Берлине, картина была упакована по всем правилам. Она стояла, уложенная в специально для нее сделанный деревянный ящик с крепкой кожаной ручкой для переноски. Эдит находила немного утешения в том, что знала: на этот раз картину повезут намного безопаснее. Себе она доверяла больше, чем солдатам, которые не представляли как обращаться с этим сокровищем.

– Было нелегко, – сказал Мюльман, провожая ее в черном «мерседесе», за рулем которого был водитель в военной форме, на вокзал в Берлине. Картина в ящике лежала между ними, и Эдит с заднего сидения разглядывала изнуренное лицо Кая. – Губернатор Франк заявил, что картины, которые мы привезли из Кракова, – государственная собственность. Он потребовал, чтобы все они были возвращены в Польшу. Немедленно.

Эдит чувствовала, что тонет в кожаном сидении, и воображала всю наглость и жадность этого человека. Потребовать Рембрандта. Рафаэля. Да Винчи. Множество других бесценных работ. Все одному себе. В то же время Эдит не была уверена, что, отвезя эти работы в Германию, они обеспечили им большую безопасность, чем если бы они остались в Польше. Одно лишь везенье спасло эти картины от уничтожения в том авианалете на Берлин, думала Эдит. Мюльман сказал ей, что перевез картины в музей Кайзера Фридриха [47] всего за несколько дней до того, как с неба посыпались бомбы.