Пока подружка в коме - Коупленд Дуглас. Страница 60

— Ну да. Эти пионеры, первопроходцы, они хоть во что-то верили. Они знали, что эта земля — священна. Новый Свет — это последний подарок человечеству на нашей планете: два континента, от полюса до полюса. Континенты чистые, зеленые, молочно-голубые. Как в первый день Творения. Новый Свет был сотворен для того, чтобы заставить человечество смириться.

— А мы не смирились, — говорит Лайнус.

— Точно.

— Джаред, скажи все-таки: время кончилось? Ты ведь мне так и не ответил.

Лайнус нащупывает что-то, он уже на верном пути, но я не могу дать ему ответ.

— Нет. Не совсем.

— Ну вот, всё как всегда. Никто ничего прямо не скажет. Где, скажи мне, теперь все — те, кто уснул? Что мы должны теперь делать?

— Лайнус, пойми ты, я ведь не пытаюсь водить тебя за нос. Просто все в мире происходит не просто так.

— Ну конечно, опять эти секреты, намеки. Хотя, если подумать, вряд ли людям было уготовано знать о мире так много. Столько всего вокруг происходит, как ни обдумывай, как ни расценивай жизнь, — мудрость оказывается в кадре ой как редко. У нас в лучшем случае едва хватает времени, чтобы задуматься над тем, кто мы такие, а там, глядишь, уже и старость подбирается, пора черстветь и прятаться от мира.

— Подожди-ка, Лайнус.

Я подхожу и кладу ладони ему на затылок; его потряхивает, как старую койку в мотеле.

— Готово.

Лайнус замирает, затем обмякает, затем опускается на землю. Я показал ему сияние небес.

— Ты ослеп, — говорю я, — но это не навсегда. На неделю примерно.

Лайнус молчит, потом негромко произносит:

— Я видел все, что хотел видеть в этой жизни.

— Счастливо тебе, Лайнус.

С этими словами я взмываю в небо. Я взлетаю все выше, выше — и вот с земли меня уже видно как светящуюся точку, как звезду, которая почему-то зажглась средь бела дня.

— Знаешь, Хеф, что я тебе скажу: эти сиденья — они, конечно, удобные. Но им еще далеко-далеко до паланкина, который несут по пещерам Феса четыре нубийца, все как на подбор — по семь футов ростом.

— Ах ты ж, стерва такая! Хочешь, чтобы я умер от ревности?

— Тихо, Хеф, у меня международный звонок. Трансатлантический, вот. Соедините меня с «Пепперминт лаунж». Pardonnez-moi — est ce que je peut parle avec Monsieur Halston [28]?

— Точно, позвони Хальстону. Пусть подгребает к нам. Я, кстати, на той неделе обедал с принцессой Евгенией, Джо Наматом и Олегом Кассини. Лобстер «Термадор», вишни «Юбилейные» и блинчики «Сюзет». Вот!

— Надоел ты мне. Слышь, Хеф, вали отсюда.

Гамильтон и Пэм сидят на переднем сиденье непроданного «мерседеса 450 SE» в пыльном автосалоне на Марин-драйв. Дверцы машины закрыты, шины спущены. Между пассажирами — всякие приспособления для приема наркотиков, бесчисленные блоки сигарет и завал еще не открытых бутылок текилы. Появляюсь я — снаружи, прямо перед их машиной, за стеклянной стеной витрины. Я сияю.

Пэм вздрагивает.

— Дорогой, а не взглянуть ли тебе в окошко.

Гамильтон занят развешиванием кучек белого порошка.

— Не видишь, у меня дел по горло. Этот героин — чистейший, кстати, — нужно спрятать от таможни под подкладку кожаных лыжных ботинок от Джанни Апелли.

— Эй, косяк ходячий, смотри сюда, — кричу я.

Гамильтон поднимает голову, я разбиваю витрину и вплываю с улицы в салон. Теперь я совсем рядом с их машиной.

— Ни хрена себе делишки, — говорит Пэм. — Блин, да это же Джаред.

Я опускаюсь на пол, пересекаю помещение и проникаю в двигатель машины. Теперь я лишь наполовину торчу из-под капота.

— Привет, Пэм. Привет, Гамильтон.

— Ну, привет, Джаред, — отвечает мне Пэм.

По-моему, они чувствуют себя несколько глуповато посреди этой груды всяческой контрабанды. Пэм виновато хихикает:

— Джаред, старина. Глюки, что ли?

— Нет, Пэм. Все по-настоящему. Чего вы в машину-то забрались?

— Захотелось салон понюхать, — говорит Пэм и снова хихикает. — Знаешь, как не хватает запаха новых вещей? Ничего же нового больше нет. Все только стареет, изнашивается, разваливается. Скоро в мире не останется ничего, что можно было бы понюхать и сказать: «Вот новая вещь!» Вот мы и пытаемся впитать в себя побольше новизны. — Она смотрит на приборную панель. — «Стареем, стареем, стареем».

Пэм напевает это на мотив какой-то старой детской песенки, к ней присоединяется Гамильтон:

— «Старше, старше — постарели». Все, к черту, старое. Чего бы я сейчас только не отдал за свежую газету, подстриженный газон или хоть какую-нибудь свежеокрашенную стенку, что ли. Да, кстати, классное ты устроил нам сегодня в магазине «световое шоу». Как в детстве: выворачиваешь из земли камень, и вся эта живность, что под ним жила, как бросится — кто бежать, кто в грязь закапываться!

Ребята явно уже «вмазались» и говорят невпопад.

— Где еще сегодня были? — спрашиваю я.

— Пойдем, посмотришь.

Гамильтон и Пэм вылезают из «мерседеса» и идут к своему пикапу, стоящему у дома. Его заднее сиденье завалено драгоценными камнями, золотыми монетами, старинным столовым серебром, всякой ювелирной мелочью и прочими сокровищами.

— Навестили отдел сейфовых ячеек в банке «Торонто Доминион», — докладывает Гамильтон.

— И знаешь, что интересно, — перебивает его Пэм. — Там вовсе не сплошь драгоценности. Полно всяких прядей волос, любовных писем, рыболовных трофеев, голубых ленточек, ключиков, поясов с резинками. В общем — всякого барахла. Такую фигню скорее можно подобрать в куче мусора после распродажи всякого старья.

— Вот — приколись.

Гамильтон сует мне в руки гипсовую фигурку — здоровенный фаллос. На его основании фломастером проставлена дата 4.11.1979. Все, больше никакой информации.

— Наверное, для кого-то это был неплохой денек, — говорю я.

Пэм пересыпает из ладони в ладонь горсть бриллиантов. Время от времени мелкие искорки проскальзывают между ее пальцев и падают на асфальт с таким звуком, словно сработал затвор фотоаппарата. Пэм начинает выкладывать камешки на крыло машины, один за другим.

— Капля, восходящее солнце, искорка, маркиза, багет — это все мои маленькие дружочки, — Пэм подозрительно смотрит на меня. — Джаред, признавайся честно — это ты? Это нам не после наркотиков чудится?

— Настоящий я, настоящий. Я, как кошмар, как контрольная по биологии, буду преследовать вас.

— Ой, блин! — вырывается у Гамильтона.

— «Ой, блин», говоришь? Я воскресаю из мертвых, и все, что ты мне можешь сказать, это «ой, блин»?

— Джаред, не гони волну, — возражает Гамильтон. — Не ты ли, помню, заставил четырнадцать душ впервые в жизни попробовать травки в тот вечер, когда умер Элвис?

— Указание на чужие пороки еще не делает самого тебя праведником.

— Чего-чего? — переспрашивает Пэм.

— Да ты-то всерьез все не воспринимай! — огрызается Гамильтон. — Понимаешь, Памела, у этого парня всегда было худо с чувством юмора. Как у всех быков-осеменителей. Ты вдумайся, что только наш Джаред мелет.

— А ты на меня не наезжай! Умник выискался. Забыл, кто сегодня сейф сумел подломить?

— Ну ударь, ударь же меня…

— Эй, ребята, кончайте валять дурака. Хотите, я вам покажу фокус, достойный настоящего, искреннего «ой, блин»?

— Давай, валяй, — кивает Гамильтон.

— Отлично.

Я подхожу к ним и кладу руки обоим на головы.

— Надо же, дотронулся! Джаред, это и есть твое чудо? Ну, тогда я…

Неожиданно Пэм перестает верещать, сжимает ладонями лицо и начинает осматривать себя. А Гамильтон зажимает уши руками и падает на колени.

— Нет, нет… О Господи, Джаред, это… это по-настоящему?

— Все по-настоящему.

Оба молчат. Гамильтон проползает пару шагов по асфальту и ложится ничком, изучая пыль перед своим носом.

Пэм начинает реветь. Подбежав к Гамильтону, она хватает его за плечи, пытается поднять. Гамильтон выглядит одновременно потерянным и нашедшим что-то важное.