Серебряный город мечты (СИ) - Рауэр Регина. Страница 7

Блеск огней.

Сталь.

И ещё стекло.

Которое, словно гутное, выдул неизвестный мастер-великан, создал песочные часы, скрутил их по спирали, а после опустил на землю, поставил между зданиями готики и модерна.

Создал конкуренцию Танцующему дому.

— Не люблю деконструктивизм, — Марек шедевр оного деконструктивизма меряет тяжёлым взглядом.

Кривится.

И на моё вырвавшееся хмыканье бросает косой взгляд.

— Это необычно, — я не соглашаюсь, рассматриваю в сотый раз фасад «Фальконе» с тем же упоением, что и в первый, — креативно, смело, ново. Ломать шаблоны минимум весело.

— Оно и видно… — он бормочет тихо.

Но слышно.

— Слушай, — я вздыхаю и на середине белоснежной лестницы торможу, чтобы развернуться и рукой ему в грудь упереться, остановить, — мысль, что я тебе не нравлюсь, ты донёс. Я поняла и приняла, только давай оставим все взаимоотношения для редакции, а сейчас сделаем то, что требуется.

— А ты сможешь? — Марек смотрит исподлобья.

Прожигает взглядом, в котором плещется неодобрение.

Из-за Любоша.

И наших с ним совсем не деловых отношений.

— Смогу, — я отвечаю уверено.

Выдерживаю взгляд.

Дожидаюсь его кивка, чтобы скупо улыбнуться, заговорить о другом:

— Утром звонила Кармен, ассистентка дона Диего, обрадовала, что на всё про всё будет всего два часа, — я рассказываю на ходу, и собственный перестук каблуков возвращает пошатнувшуюся на миг уверенность, — нас пригласят, когда дон Диего освободится. На входе встретит служба безопасности, всё как обычно, но аппаратуру придётся отдать. Фотоаппарат тоже. Выставочный зал разрешат снимать только в самом конце, после интервью…

— А как же торжественная речь? — Марек хмурится.

И я его очень хорошо понимаю, но… правила диктуем не мы.

— Без неё.

— Что, внемлем и любуемся прекрасным?

Внемлем.

И любуемся.

Ожидаем приглашения пройти наверх. Поддерживаем светские беседы, что однообразны и унылы до безобразия, приветственно киваем и улыбаемся вежливо.

Искренне.

Когда за спиной раздаётся глубокое бархатное контральто:

— Кветка, мои глаза видят тебя!

— Ага! — я восклицаю и на каблуках, рискуя свалиться, кручусь.

Лицезрю саму Агату Мийову, более известную как Ага, которая стоит в эффектной позе, демонстрирует идеальные ноги в высоком разрезе изумрудного платья, балансирующего на тонкой грани приличия, покачивает лениво полупустым бокалом шампанского.

Кривит алые губы в дерзкой улыбке.

Чарующей.

И Марек взгляд отводит поспешнее, чем следует.

— Ты пришла и даже не одна, — Ага мурлычет, потягивает шампанское, чтобы поморщиться и посетовать, — разбираться в алкоголе здесь так и не научились. Кветка, представь нас.

Представляю.

И улыбка Аги становится хищной, сверкают зелёные глаза предвкушением.

— Значит, Марек, — его имя она растягивает, пробует на вкус, забавляется, а почти главный фотограф «Dandy» внезапно краснеет, — Марек, а вы позволите украсть вашу спутницу?

Позволит.

И, пожалуй, даже обрадуется: Ага его смущает, я — раздражаю.

— Я только на минутку, — Ага подаётся к нему, сообщает интимным шепотом, как самую большую тайну.

Смеётся своим низким смехом и, пока Марек ищет все забытые враз слова, увлекает меня прочь. Подхватывает бокал невозможного пойла у идущего мимо официанта, ворчит на отсутствие альтернатив и, опустошая, гордо извещает:

— Я подумала, что мою принцессу надо выручать из лап мрачного дракона.

— Твоя истина, храбрый рыцарь.

— Он просто байроновский герой, — Ага мурлычет мечтательно, оглядывается на так и застывшего Марека и меня в бок требовательно пихает. — Где ты его откопала, Кветка?

— В редакции, отбила у Любоша специально для тебя.

— Тю-ю-ю… — она тянет разочаровано и губы надувает. — Так вы здесь по работе?

— По ней самой, — я хмыкаю и на байроновского героя жалуюсь. — И он считает, что я сплю с Любошем и что с интервью не справлюсь, поскольку моё место в редакции получено…

— … через постель, — Ага заканчивает за меня, смотрит иронично, — так все считают, смирись. Но мой байроновский герой в своей злости мил. Честный милый мальчик… Отдашь мне его на вечер?

— Не на сегодняшний, — я качаю головой и кулак для убедительности показываю.

А Ага клацает зубами.

— Когда работаешь, ты скучная, Кветка, — она печально вздыхает, — и вообще… я надеялась, что ты пришла развеяться наконец и стряхнуть пыль…

Последние слова Ага выговаривает нарочито.

Копирует.

— Обсуждают?

— Обсуждают, — она соглашается охотно, рассматривает окружающих через хрусталь, — и пани Катаржина тебя ищет.

— Не сомневаюсь, — теперь вздыхаю я.

Поскольку находиться совсем не хочется, но, зная «ястребиный коготь, соколиный глаз», я найдусь. Пани Богдалова весьма целеустремлённая… особа.

— Может ещё повезет, — Ага тянет с сомнением.

Пани Катаржину Богдалову она тоже знает с детства. И разносы от неё мы получали еще с того же детства вместе, выслушивали нотации и точно знали, что поминать лишний раз не стоит ни чёрта, ни пани Богдалову.

Появится.

Поэтому тему Ага меняет поспешно:

— Как твой романтический трагический герой?

— Ага! — я хмурюсь.

Ибо вопрос о Диме.

И её любовь загонять всех под архетипы и амплуа злит.

Он не романтический герой.

И не трагический.

— Прекрати…

— Что? Ты вот, правда, у нас хичкоковская блондинка.

— А ты у нас резонёр[1]?

— Он самый, — Ага тонко улыбается, салютует бокалом и за спину мне смотрит, чтобы весело оповестить. — Тебя нашли…

Говорит, а зычный голос пани Катаржины её заглушает:

— Кветослава!

Я оборачиваюсь, сдерживаю тоскливый стон, цепляю улыбку, чтобы посмотреть, как пёстрая толпа, подобно морю перед Моисеем, расступается.

Разбегается в ужасе и страхе.

А пани Богдалова с хищной улыбкой плывет бордовым фрегатом прямо на меня, изучает рентгеновским взглядом.

— Пани Катаржина…

— У тебя на голове воронье гнездо, деточка. Оттенок помады тебе совсем не идет, да и в целом ты выглядишь бледной поганкой, платье явно не твоего цвета, — пани Катаржина говорит в своей излюбленной и привычной бесцеремонной манере.

Без приветствий и приличий, которые в разговорах считает излишними.

Особенно со мной.

— Я, пожалуй, пойду составлю компанию Мареку, — Ага бормочет едва слышно, кидает сочувственный взгляд.

Ускользает поспешно.

— Но я рада тебя видеть здесь, — пани Богдалова снисходительно улыбается, — остальные выглядят ещё большими безвкусными болванами, чем ты. А своей бестолковой подружке передай, что я ещё с ней поговорю.

Потом.

Сейчас же она поговорит со мной.

О том, о чём на светских раутах по этикету не принято:

— …тебе же сегодня прощается, поскольку я понимаю всё твое потрясение после случившегося: сначала отец, потом такое несчастье с моей дорогой Властой, — пани Катаржина качает головой, отчего завитые кольцами и выкрашенные чёрным волосы подрагивают, спадают на испещренное морщинами круглое лицо, и белой полной рукой от глаз отводятся, — как она?

— Хорошо, — я удерживаю улыбку.

Оправдываю беспокойство Любоша.

Потому что сбежать хочется.

Не отвечать на неуместные и неудобные вопросы, не видеть жалости в выцветших голубых глазах, не слушать сочувствующие речи.

Я ведь не просила ни жалости, ни сочувствия.

— Я бы хотела к ней съездить, — старинная приятельница пани Власты за локоть ухватывает цепко, не сбежать, — но Власта стала настоящим затворником. До нее невозможно дозвониться. Право слово, я сорвусь в Карловы Вары без предупреждения и визит вежливости нанесу совсем невежливо…

— Пани Катаржина… — я все же встреваю, вставляю слова, и улыбка натягивается до крайности, становится ощутимо звенящей, — па… бабушка сейчас не в Карловых Варах.