Серебряный город мечты (СИ) - Рауэр Регина. Страница 5

Статью, как важно и позже сказал Любош.

— К чёрту и продажи, и рубрику, но ты, Квета… ты ведь не можешь вот так, — он обводит рукой кабинет, — ты всегда жила путешествиями, новые люди, места, страны… Да, я злился, что ты месяцами пропадаешь черт знает где, переживал за тебя, но принимал и отпускал, потому что это твоё, Квета. И да… я всё так же продолжаю считать, что тебе стоит ещё подумать и не быть такой категоричной. Тогда, в январе, может ты и была права, что нужна здесь, но сейчас…

— Сейчас тоже, — я отзываюсь эхом.

Закрываю глаза, потому что даже боковым зрением видеть лучшего друга невыносимо.

Не хочу.

И слышать тоже не хочу.

— Нет, — он возражает запальчиво, вскакивает и расхаживает, — нет, ты не должна приносить себя в жертву не пойми кому и не пойми во имя чего! И я не могу… слышишь?! Я не могу смотреть, как ты гаснешь. Ты убиваешь сама себя, Квета! Ты тратишь время на тех, кто это не ценит. Они оба не ценят и никогда не оценят. И твой чёртов русский… ему ведь плевать, Квета! Ты носишься с ним, ездишь постоянно, ты разрываешься между Прагой, Кутна-Горой и…

— Хватит! — я всё ж не выдерживаю.

Обрываю его резко.

И тоже вскакиваю, чтобы на равных и взглядом прожечь, передать всё, что я думаю о нём и его словах.

Выговариваю то, что рвётся наружу и что не получается спрятать за смехом:

— Я никуда не уеду, Любош. Они могут не ценить, прогонять и плевать, но они самые близкие мне люди, и я буду с ними, а не на другом конце света. Я не смогу там, Любош, и написать ничего не смогу. Понимаешь?

Мой вопрос тонет в очередной тишине.

Становится, пожалуй, риторическим, поскольку Любош отвечать не спешит. Он успокаивается, и широкая грудная клетка вздымается всё реже.

— Ты похожа на рыбу, что бьётся об лёд, Крайнова… — он усмехается горько, приближается, чтобы подхватить пиджак с жилетом.

И уходит тихо.

Закрывает дверь, а я опускаюсь обратно в кресло, забираюсь с ногами и, вытащив из верхнего ящика сигареты с зажигалкой, отворачиваюсь к окну.

Кривлюсь.

И стараюсь не думать, что несгибаемая пани Власта была бы против, выдрала бы ремнём, забыв о сдержанности, и отчитала бы меня за подобные дела, ибо женщины не курят.

Отвратная привычка.

Даже хуже, чем обкусанные ногти и нежная любовь к рогаткам.

Вот только пани Власта далеко, поэтому курить можно.

Можно рассматривать сквозь дым уже вечернюю Прагу, разгонять мысли, как этот самый дым с запахом полыни, рукой, сглатывать горечь.

Дышать.

И не повторять про себя слова лучшего друга, потому что впереди звонок лучшей подруге, которой я должна буду убедительно сказать, что всё хорошо…

[1] Гачек (чеш. háček «крючок») — диакритический знак, проставляемый в латинице над некоторыми буквами для передачи шипящих и мягких звуков. Чарка — диакритические знак, для передачи долготы гласных.

[2] Генрих Бловиц (1825–1902) — французский и чешский журналист, пионер жанра интервью.

Глава 3

Квета

Двери, ведущие на балкон, распахнуты.

И полупрозрачный тюль задувается в гостиную, взлетает к потолку, пляшет с весенним ветром, что пропах тонким ароматом магнолии и свежей выпечки. И он, ветер, перебирает страницы, забытого на столике, журнала.

Приносит с улицы голоса людей.

Оставляет тихий, почти призрачный перестук татр.

И я останавливаюсь на предпоследней ступени лестницы, перехватываю удобней лодочки, которые удерживаю одной рукой, зажимаю вместе с подобранным подолом юбки. Пальцами же второй руки отбиваю дробь по нагретым солнцем перилам и вопрос свой повторяю:

— В этом доме линейка есть или нет?

Жду.

Впустую.

И вздыхаю тяжело, чтобы пышный подол, на пошив которого, кажется, потратили слишком много атласа, подобрать ещё выше, перекинуть через запястье.

Спуститься и Фанчи отыскать.

Точнее пойти на дурманящий запах кофе и корицы, которую на завиванцы Фанчи никогда не жалеет. Сыплет так, что корица ассоциируется именно с ней, напоминает всегда о доме и детстве, в котором запрещалось бегать на кухню и таскать из плетенной корзинки, накрытой льняным с причудливой вышивкой полотенцем, манящие булочки.

Вот только я всё равно бегала.

Таскала.

Забирала всегда стоящий рядом стакан молока, поскольку, если пани Власта выговаривала за перебитый аппетит и несоответствие приличиям, то Фанчи причитала, что негоже ребенку питаться всухомятку.

Лучше — раз исправить и привить хорошие манеры неразумному дитяти не получается — с молоком.

Что и теперь подаётся мне уже по привычке.

Традиции.

Одной из многих в нашем доме и одной из немногих, что я люблю и соблюдаю, поэтому стакан молока, стоящий на бамбуковом столике рядом с корзиной, вызывает улыбку. Отвлекает на миг от важного вопроса, как и выписывающий вокруг меня пируэты тюль, но… выскальзывающие из пальцев туфли заставляют опомниться.

Выйти на балкон и, обогнув бамбуковое же кресло у столика, встать перед Фанчи и в третий раз с патетикой поинтересоваться о линейке, что нужна мне очень-очень.

И крайне срочно.

— Зачем? — Фанчи интересуется насмешливо.

Отставляет чашку, на дне которой застывает черная и густая гуща, что скоро растечётся по костяному фарфору блюдца, оставит замысловатые узоры на стенках, а Фанчи склонит голову набок, прищурит темно-карие глаза, и увидит что-то большее, чем просто кляксы, кои всегда видела я.

И на кои так ругалась пани Власта: помощницы по хозяйству в приличном доме на кофейной гуще не гадают.

— Нужно измерить высоту каблука, — я сообщаю важно, помахиваю для наглядности туфлями, растолковываю, — «Ястребиный коготь, соколиный глаз» в прошлый раз объявила, что больше десяти сантиметров — это уже моветон для Black Tie[1].

— Поэтому ты решила подстраховаться линейкой?

— Мне нужны доказательства, что тут ровно десять, — нюдовую замшевую пару я гордо водружаю на стол, усаживаюсь во второе кресло и, перегибаясь через ручку, сообщаю по секрету, — и я пообещала пани Богдаловой, что в следующий раз принесу с собой линейку.

— На званный вечер? — Фанчи охает.

Хмурится неодобрительно.

И чёрные линии бровей изламываются, сходятся к переносице.

— Не совсем, — я отвечаю с долей сожаления, — сегодня презентация новой коллекции «Сорха-и-Веласко». Я там буду по работе, но, думаю, пару минут для занимательной беседы со стариной приятельницей пани Власты смогу найти.

— Кветослава…

Вот теперь на лице Фанчи чистый ужас, что даже затмевает обычный укор на моё «пани Власта» вместо «бабушка», и сохранять дальше серьезное выражение лица не получается, я хохочу, глядя на неё.

И свёрнутой газетой по макушке получаю.

— Ты не исправима, — Фанчи укоризненно качает головой.

А я согласно киваю, подцепляю одну из булочек, выуживаю ее из корзинки и, подставляя лицо палящему вечернему солнцу, ем.

Тянусь за молоком, но получаю по руке всё той же газетой:

— Где ты видела, чтобы леди хомячили в вечерних нарядах? И положи мой кулинарный шедевр на место!

— Во-первых, я не леди… — я опасливо отодвигаюсь с кулинарным шедевром, пока не отобрали, смотрю глазами Кота из «Шрека» и бубню с набитым ртом, доказывая, что да, не леди и вообще человек некультурный, — во-вторых, стыдно отбирать у убогих первую и, заметь, последнюю за день еду, а в-третьих, ты мне поможешь с укладкой?

Опасный и по-настоящему важный вопрос я таки озвучиваю, превосхожу по милоте Кота, давлю на жалость, совесть, сострадание, гуманность и любовь, которые у Фанчи точно есть.

Она не может не любить меня.

Даже, если месяц со мной не разговаривала из-за обрезанных волос, расценив сие действие как личное оскорбление.

— Ты сегодня без Кобо? — Фанчи злорадствует.

Потому что вопли одного из лучших стилистов и моего друга по моём возвращении из России, осенью, она слышала хорошо, как и всё Старе Мнесто.