Чужие браки - Томас Рози. Страница 82

Барни прошел за Ниной на кухню. Спросив жестом ее разрешения, Барни подошел к холодильнику, открыл его и достал оттуда банку пива, которое она держала теперь специально на случай его прихода. Нине даже нравилось, как легко и быстро освоился он v нее в кухне, где Барни вел теперь себя абсолютно по-хозяйски. Это создавало иллюзию, что в доме все-таки кто-то живет. Барни потянул за металлическое колечко, и прежде чем отпить из банки, спросил, шевеля губами над полоской пены:

— Ну, и как дела? — Он всегда задавал один и тот же вопрос.

Это не вызывало в Нине раздражения. Напротив, непосредственность Барни как бы заставляла и ее чувствовать себя моложе, быть частью того мира, в котором работа и чувство ответственности были лишь неприятными препятствиями, которые надо было преодолевать ежедневно, чтобы иметь возможность заняться наконец настоящим делом — получать удовольствие от жизни.

Нина рассмеялась.

— Спасибо, хорошо, — ответила она на вопрос Барни. — Я много работала. Ездила в Лондон договориться о новой сделке. А ты?

Барни отпил еще немного пива.

— А у меня все не так хорошо, — сокрушенно сказал он.

Нина взглянула в лицо юноши, ожидая рассказа о дорожной катастрофе или о неприятностях в колледже.

— Расскажи мне, — попросила она.

Барни встал из-за стола, за которым сидел, и подошел к Нине. Он двигался немного неуклюже и в то же время грациозно, и еще прежде, чем он подошел к ней, Нина знала, что ей приятно будет его прикосновение. Когда Барни обнял ее, она нежно прильнула к нему.

— Пойдем наверх? — спросил Барни, поцеловав Нину.

— Мы не можем все время подниматься наверх и укладываться в постель, — возразила Нина.

— А почему нет?

— Хм, сейчас, когда ты спросил, я не могу придумать конкретной причины. Просто человек не должен все время потакать своим желаниям. Это вопрос принципа. Самодисциплины.

— Ерунда, — прервал ее Барни.

В конце концов они все-таки поднялись в спальню.

В постели Барни был таким же, как и в жизни — одновременно грациозным и неловким. Барни понимал, что он чересчур порывист и иногда делает что-то не то, и, когда юноша начинал беззвучно посмеиваться над собой, Нина, прижавшись лицом к его лицу, думала, что он напоминает ей улыбчивого, здорового зверя. Если она пыталась слегка направить его действия движением рук или бедер, черты лица Барни тут же заострялись, он становился настороженным и сосредоточенным, тоже как чуткое животное, и Нина тут же спешила приободрить его улыбкой или другим проявлением нежности, чтобы он не понял ее попытку как недовольство тем, что делает он сам, и не обиделся.

Когда Барни оказался в ее постели во второй или в третий раз, Нина спросила его, со сколькими женщинами он занимался любовью.

— С полдюжины. С шестью, — поправился Барни, поняв, что «полдюжины» может звучать как отговорка, нежелание отвечать. — Включая тебя.

— Так же, как и я. Я имею в виду любовников.

Это признание как бы сделало еще короче дистанцию между ними. Но, в отличие от Гордона, Барни не заставлял ее рассказывать о Ричарде и о ее прошлой жизни. Барни больше интересовало настоящее. После Гордона и того неприятного осадка, который оставил их разрыв, порывистость Барни казалась такой естественной, как бы неизбежной и оттого еще более приятной.

Ладонями Нина ощупывала его мускулистую спину, затем принялась мечтательно глядеть в потолок, но страсть Барни постепенно захватила ее и заставила стать не менее активной, чем он, как это случалось каждый раз. И это, как и многие другие вещи, касающиеся Барни, одновременно удивляло и радовало Нину.

— Ты говорил, что что-то случилось, — сказала Нина, когда все было закончено. — Ты из-за этого пришел ко мне?

— Нет, — Барни нежно провел пальцем по ключице Нины. — Но кое-что действительно случилось. Рассказать тебе?

— Ну, конечно.

Сначала Барни рассказал о Люси и Джимми Роузе. Нина внимательно слушала, и хотя рассказ Барни звучал достаточно бесстрастно, скорее как отчет, он заставил Нину оглянуться на пятнадцать лет назад и вспомнить себя в возрасте Люси.

Через год после того, как Нина покинула Графтон, она впервые влюбилась в художника, рисовавшего тяжеловесные абстрактные полотна, которые никто не хотел покупать, и преподававшего живопись в художественной школе, где училась Нина. Через три месяца Нина забеременела, и спустя несколько недель художник исчез с ее горизонта, вернувшись, судя по слухам, к жене и двум маленьким детям.

Выслушав рассказ Барни, Нина рассказала ему свою историю. Его звали Деннис О'Мэлли. И у него было довольно много общего с Джимми Роузом. Я не вспоминала о нем уже тысячу лет.

— А что ты сделала тогда?

— Аборт.

Мысли о Люси Клегг воскресили воспоминания и об этом неприятном событии. Нина с удивлением обнаружила, что прекрасно помнит буквально каждый болтик на металлических каркасах мебели в кабинете, где недоброжелательный врач задавал ей вопросы, улицу на окраине Лондона, которую она раз двадцать прошла взад-вперед, прежде чем решилась наконец войти в клинику, страх, одиночество и злость, смешанные с горячим желанием иметь ребенка и тем более мучительным, поскольку это желание пришлось все-таки подавить, убить. Когда все закончилось, Нина чувствовала себя убитой, какой-то пустой внутри.

Эти несколько недель, полные страха, были единственными в жизни Нины, когда в ней зародилась новая жизнь. Когда Гордон Рэнсом восхищался ее упругим и плоским животом, Нина сказала ему не всю правду. Ведь она не сдержала обещание, которое дала себе, оказавшись опять на той же лондонской улице перед клиникой, когда все было кончено — никогда больше в своей жизни не связываться с женатыми мужчинами.

Нина подумала о Стелле Роуз, о ее полной достоинства холодности, с которой держалась она на графтонских вечеринках, старательно отворачиваясь от пошловатых шалостей мужа, о дружбе, предложенной ей Нине. Интересно, сколько еще таких Люси пришлось ей пережить за годы жизни с Джимми Роузом и знала ли о них Стелла. И потом, как это часто бывало с ней в последнее время, Нина подумала о Вики Рэнсом. Нина чуть отвернулась от Барни и стала смотреть в потолок.

— Люси тоже собирается делать аборт, — нарушил тишину Барни.

— Если она так хочет, значит, это правильно. А Джимми?

— Джимми — пустое место.

— Да, конечно.

Барни подвинулся поближе к Нине. Нина чувствовала тепло его кожи, даже в тех местах, где тела их не касались друг друга.

— Есть еще дополнительные сложности, — сказал Барни. — Это касается Дарси. Может быть, мне не следует тебе этого рассказывать, но я не могу просить тебя о помощи, ничего не объяснив тебе, ведь правда?

Нина вздохнула.

— Я не знаю. По-моему, ты считаешь меня гораздо более мудрой, чем я есть на самом деле. Я же и сама полна смятения и терзаюсь противоречиями.

— Ну пожалуйста, мне так надо поделиться с тобой.

— Тогда рассказывай.

Нина снова слушала, а Барни рассказывал, на сей раз — о визите полицейских, о напряженности, царившей теперь в Уилтон-Манор, о вымученных, совершенно неубедительных объяснениях отца. Нине очень жаль было Ханну, да и самого Дарси, потому что оба они нравились ей, хотя, пожалуй, она не могла бы поручиться, что Дарси Клегг не способен присвоить чужие деньги.

Вдруг перед глазами Нины ясно возникла картина графтонских парочек, танцующих по двое, какими они увидела их впервые на Хэллоуин в доме Фростов. Только улыбки их казались теперь Нине масками, за которыми были чужие, незнакомые лица, ненадежные и что-то скрывающие от нее, да и друг от друга — от всего мира. И она увидела среди них себя, сначала с Гордоном, а потом, как будто по мановению палочки невидимого танцмейстера, меняющей партнера на Барни. И пары вокруг тоже менялись партнерами и продолжали танцевать, по-прежнему пряча свои настоящие лица за улыбающимися масками.

— Ты спишь? — прошептал Барни.

Нина лежала очень тихо, но ей слышно было каждое слово Барни. Он не спросил мнения Нины, ему даже на секунду не пришло в голову, что Дарси может быть виновен в том, в чем его обвиняют. И этим он нравился Нине еще больше. Она подумала о том, что все домашние, конечно же, поддерживают Дарси.