Совсем не мечта! (СИ) - "MMDL". Страница 115

После уроков мне не хотелось идти домой, так как там меня ждало лишь одиночество. Я бы с преогромным удовольствием пригласил Пашу в гости, пусть и пришлось бы чудовищными усилиями сдерживать страстный порыв отсосать ему: ох, он бы стал еще соблазнительнее — сидящий на полу с головкой члена у моих губ, испуганный и в то же время всецело подчиненный удовольствию, которое я бы навязал ему вопреки стыдливым просьбам остановиться… Но, во-первых, я боялся, что наша дорогая квартира станет своеобразным плевком Воронцову в лицо, а во-вторых, мои родители обязательно проявили бы бестактность, принявшись судить о книге по обложке — по обложке старой, потрепанной, совершенно не модной. Нет, мои мать и отец не грубияны и не садисты, но высокомерие за годы довольства высушило их сердца, потому они спокойно могли изрыгнуть ранящее Воронцова замечание и даже не осознали бы, что наступили на гордость другого человека, практически растоптали его.

По поводу приглашения к Воронцову у нас зашла речь всего однажды: пряча глаза, нахмуренный Паша сбивчиво говорил что-то о «не самых подходящих» условиях, о том, что дом, в котором они живут, чрезвычайно старый, давно нуждающийся в капремонте, а под жилыми помещениями расположилась дешевая забегаловка, на запахи из которой сбегается всякая мелкая живность. Он чувствовал себя неловко из-за социальной пропасти между нашими семьями, забывая об одном немаловажном факте: не так давно я все свободное от учебы время проводил в грязном подвале, куда наверняка захаживали крысы или хотя бы тараканы, — и там, среди пылищи и поломанной мебели, я проглатывал и впитывал кожей чужую сперму день за днем. А он обращается со мной как с непорочным принцем, подумать только…

Через некоторое время мы нашли компромисс, полностью устраивающий меня и лишь отчасти осторожного Пашу. Как звенел звонок с последнего урока, мы отправлялись на заброшенную стройку. По подобию лестниц мы забирались как можно выше — туда, где ветер обтесывал голый бетон. Я держался подальше от края, мне спокойнее было ощущать спиной вертикальные плиты; Воронцов не боялся ничего. Сперва меня тревожила его склонность стоять практически одной ногой на воздухе, завороженно глядеть с высоты, от которой у меня начинали тряслись поджилки. Но, слава Богу, Паша никогда не думал о самоубийстве, и привлекала его не столько высота, сколько красота в меру отдалившегося мира, а также возможность оказаться там, куда большинству залезть не дано. Постепенно наши будни стали заключаться именно в этом: до наступления сумерек мы составляли компанию друг другу, находясь черт знает где. Обычно я читал или слушал музыку, отсиживаясь в относительной безопасности, любовался из зоны комфорта тем, сколь многое позволяет себе Воронцов, больше и больше с каждым днем. Игр в гляделки с высотой ему было недостаточно! Он бродил по балкам: оступись — и разобьешься в лепешку! Карабкался по недостроенной конструкции на верхотуру: у меня замирало сердце от ужаса! — от страха за него… Но я не мог взгляда от Паши оторвать: в минуты опасности у него за спиной точно бы вырастали крылья, а в радужках разгорался огонь!..

Когда он уставал сдирать кожу с пальцев о промерзший камень, мы лежали вместе на бетоне, рискуя застудить почки, и глядели в темнеющее небо. Ветер щипал кожу лица; постепенно тело забывало, где низ, а где верх, и чтобы избавиться от настойчивой тревоги из-за возможного падения в небесную пучину, мы с Воронцовым молча, не акцентируя на этом внимание, брались за руки. Его большая сухая ладонь всегда была невероятно горячей — и начинала потеть, как только я дотрагивался до нее. Его невинное волнение у меня вызывало улыбку. Бесконечное множество раз я мог приподняться на локтях, перевернуться на бок, склониться к Паше и накрыть его губы своими — я не просто думал об этом, а дотошно пережевывал всякую деталь, словно готовил ограбление банка. Но каждый раз перед глазами появлялось его лицо, и выражение на нем было — как если бы я совершил самое подлое в мире предательство… Так что, конечно же, я не решался протянуть к Паше руки, ведь он ударил бы меня по ним, чем обязательно разбил бы и лежащее поверх ладоней сердце… Оставаться рядом с ним на правах лучшего друга мне было мало, однако это гораздо лучшая участь, чем не видеть его вообще, не иметь возможности прикоснуться или услышать его тихий голос, пробирающий до мурашек…

Пред Новым Годом под вечерним темным полотном на пустыре я подарил ему недавно появившиеся в продаже беговые кроссовки. Лицо Воронцова скривила боль, как только он поднял крышку коробки. Он попытался вернуть подарок, я неумело врал ему в ответ про низкую цену и непомерно огромную скидку, но он помнил, сколько именно стоят эти кроссовки — засмотрелся на них через сверкающую витрину, когда провожал меня до дома. В итоге мое ораторское искусство победило. Воронцов, зажмурившись, прижал коробку к животу, достал из кармана средних размеров сверток, что нелепо раздувал его куртку всю дорогу. В пакете, бережно заклеенном скотчем, лежали шерстяные вещи, синие, с узором из белых снежинок — перчатки и шарф. Я не нашел подходящих слов — безмолвно бросился ему на шею! И чуть не разревелся от захлестнувших меня эмоций, когда почувствовал спиной Пашину руку… Неподвижные и немые, мы простояли так, наверное, с десяток минут, пока пальцы и лица не стали совсем ледяными. Несколько месяцев назад я бесстыдно опускался на колени перед очередной расстегнутой ширинкой, но прикосновение щеки к щеке в предновогодний вечер стало наиболее интимным моментом за всю мою жизнь…

…Откровенно говоря, раз пять, а может, и больше, я опорочил подаренные Воронцовым вещи… Уединяясь в своей комнате, просторной, светлой и довольно пустой, я ложился поверх постели без одежды, надевал мягчайшие шерстяные перчатки, сворачивал в несколько раз пахнущий снежной свежестью шарф и закрывал глаза, рисуя в темноте заброшенную стройку, ночное небо и нависшего надо мной Пашу. Через перчатки и вдобавок шарф я не ощущал пальцами собственной кожи, посему скольжение шерсти по ней было подобно прикосновениям другого человека — всегда одного и того же… Шарфом я плавно, с несуществующей в сердце Воронцова любовью гладил щеки, шею, грудь, бока и живот, в то время как правая перчатка ласкала член и яички… Никогда прежде мои оргазмы не были столь яркими и всепоглощающими, как когда я думал о нем…

А потом… появилась подготовка к предстоящим экзаменам, бесконечные контрольные и проверочные, к которым также приходилось повторять и учить целую тонну материала, далее следовали сами экзамены — и вот школа закончилась, не успел я моргнуть. На выпускном в актовом зале я прослезился, услышав песню «Учат в школе», потому что осознал, что школьная пора не повторится… Я больше не смогу бродить по коридорам, в столовой купить коробку яблочного сока и сосиску в тесте, сидеть с Воронцовым там за одним столом и за одной партой в классе, общаться на уроках при помощи переписки на бумаге, играть в слова вместо того, чтобы фиксировать в тетради действительно важные моменты — а потом судорожно искать их в учебнике, иначе за контрольную будет «трояк»… Он был такой статный и красивый на выпускном, несмотря на то, что костюм не совсем подошел по размеру — потому что был не его. После церемонии вручения аттестатов Воронцова поздравляли и обнимали родители, невысокие, невзрачные, простенько одетые. Очень отзывчивые люди, судя по глазам, и чрезвычайно трудолюбивые — с такими-то мозолями на пальцах… Я смотрел на их семейную идиллию один: мои мать и отец вынуждены были улететь по бизнес-вопросу в Прагу, а я сказал им, что на выпускной не пойду. Я не хотел, чтобы они встречались с Пашей — я оберегал его как только мог… Я уже готовился направиться домой, как вдруг Воронцов за локоть подтащил меня к своей семье и представил как лучшего друга. Его матушка назвала меня «красивым мальчиком», а отец пожал мне руку: его ладонь была тоже большой, сухой и горячей; у моих родителей пальцы чаще холодные… Видеть счастливые улыбки всех Воронцовых мне было отчего-то тяжко. Я попытался отойти от этих солнечных людей, повлажневшие глаза выдали меня с потрохами, и раньше, чем я успел что-то понять, мать Паши обняла меня, как своего ребенка, погладила по голове и стала нежно нашептывать, что все обязательно будет хорошо, что мы с ее сыном поступим без проблем, куда захотим, и будем учиться как здесь, а раз ничего не меняется, нечего бояться и не из-за чего переживать. Вот только она не понимала, что плачу я не столько по утерянным школьным годам, сколько по времени, проведенному с Пашей…