Старое предание (Роман из жизни IX века) - Крашевский Юзеф Игнаций. Страница 59

Кмет хотел было подойти к ней ближе, но она отшатнулась, однако глаз от него не отвела. Человек этот, ею убитый, но живой, пробуждал в ней смешанное: чувство жалости, сострадания и страха.

— Не обижайся на меня, — проговорила она, — я и сама не знала, что делала, но я должна была защищаться. Если ты хочешь отомстить за свою пролитую кровь, возьми меч и убей меня, но так, чтобы я не мучилась, и не питай зла против моих братьев и моего рода. Я не боюсь умереть, — прибавила она, — вместе с духами я с песней буду блуждать по вечнозелёным лесам и лугам.

Доман пожал плечами.

— Дива! — вскричал он. — Разве я хочу тебя убить! Скорей уж я бы отважился второй паз похитить тебя — хоть из храма, и дал бы себя изувечить, только бы увезти тебя!

Девушка вспыхнула и покачала головой.

— Это невозможно, — прошептала она чуть слышно, — невозможно…

— Жаль мне тебя, — продолжал Доман, — и. ни к кому, кроме тебя, не лежит у меня сердце. Я видел твою сестру, нарочно подкрался к усадьбе, когда она вышла встречать стадо, — хороша она, ничего не скажешь, но таких много на свете. Что мне до них!

Когда он говорил это, Дива все с тем же любопытством разглядывала его и, сама того не замечая, повторяла:

— Это невозможно! Невозможно!

Пока они так беседовали, он жаловался, а она как будто не хотела его слушать, сердце её затрепетало так необычно, как никогда ещё не бывало. Что-то влекло её к этому человеку, быть может то, что она чуть не убила его. Она и сама не понимала, что с нею сделалось, и про себя устрашилась мести ревнивых духов.

Но, несмотря на страх, её влекло к нему, влекли эта серые глаза, и его рот, и голос, влекла его доброта — то, что он отказался от мести.

Она густо покраснела, опустила глаза и хотела бы бежать от него, но не могла. Словно её приковали к земле. Тревога её возрастала, от волнения пропал голос.

— Уходи, прошу тебя, — наконец, с усилием вымолвила она сдавленным голосом, — уходи и не возвращайся!

— А если вернусь? — пробормотал Доман. Дива потупила взор и промолчала.

— Ты сама говоришь, — горячо заговорил он, — что я имею право лишить тебя жизни — право мщения и крови. Я имел это право — мстить твоим братьям, твоему дому, всему роду, но не захотел им воспользоваться.

— Убей меня! — спокойно повторила Дива.

— Ну, это жалко, — сказал Доман, смеясь, — нет, нет! Но если я вернусь сюда и попрошу, ты мне позволишь хоть посмотреть на тебя…

Девушка залилась ярким румянцем, задрожала, схватила краешек фартука, закрыла им лицо, вдруг бросилась к тыну и стрелой полетела в храм.

Доман постоял с минуту, сорвал несколько листиков с дерева, поднёс их к губам, в задумчивости стал их жевать, повернулся, чтобы уйти, снова остановился и пошёл бродить по острову.

Седовласая жрица показала ему домик Визуна. Старик сидел на пороге и кормил голубей, которые слетались на его зов. Увидев Домана, он вскочил с юношеской стремительностью и раскрыл ему объятия.

— Так не убила тебя девка! — вскричал он. — Я это знал!

Доман, смеясь, распахнул кафтан, расстегнул ворот рубахи и показал ему широкий шрам.

— А, проклятая волчица! — воскликнул старик, обнимая его. — Хватило же у неё силы! Ты знаешь, что она здесь? Хочешь ей отомстить?

— Я видел её, — отвечал Доман, — и говорил с ней, но мстить ей не хочу. Девка и сейчас нейдёт у меня из головы, хоть и гонит меня. Говорит, что дала обет богам.

Визун тряхнул головой.

— Надобно тебе взять другую, тогда эту позабудешь… Увозить её отсюда не подобает, — говорил старик. — Да и все они одинаковы: цветут, пока молоды, а под старость колются. Возьми другую, возьми! Жена нужна тебе, без неё не проживёшь.

— Отец мой, — отвечал Доман, — не брани меня, другие мне не по душе.

Визун с досадой махнул рукой.

— Да ты попробуй взять другую, — настаивал он, — тогда увидишь. Молодость подвержена страстям, но они быстро проходят. А по этой ты будешь тосковать до тех пор, пока не возьмёшь другую.

Так началась беседа со стариком, который упорно твердил одно и то же, не выпуская из объятий бывшего своего питомца. С добрый час они просидели возле избы, потом расхаживали по острову, один жаловался, другой навязывал ему все то же лекарство. Наконец, они расстались, Доман сел в ладью и уехал. Старый Мирш все ещё сидел на своей иве.

Увидев молодого жупана, он удивился его скорому возвращению. Доман выскочил из чёлна, грызя листок, который сорвал ещё на острове, но заметно повеселел. Снова подошёл он к гончару.

— Эй, старик! — крикнул он. — А нельзя ли мне чего-нибудь поесть у вас и переночевать?

— Как отказать? — отвечал старик. — Хоть бы вы и не были кметом или жупаном, на то ведь и изба, чтоб принимать гостей. Идёмте. — И он встал.

Как раз в это время в избе собрали ужинать, и дочь Мирша, Миля, вышла позвать отца. Доман вскинул на неё глаза. Девушка была избалована, ни в доме, ни по хозяйству не работала, только вышивала рушники красными нитками да изредка пряла кудель, зато любила наряжаться, зная, что хороша собой.

Взоры кмета и гончаровой дочки встретились, и оба почему-то покраснели. Ей приглянулся этот жупан или кмет с такой важной осанкой, а он заметил, что девка пригожа, и подумал: а вдруг она его излечит, как говорил Визун?

Он последовал за стариком в избу, где уже ждал их накрытый белой скатертью стол. Миля сама им прислуживала, приносила блюда и чарки и всякий раз, входя, взглядывала на жупана, а он на неё. Раз даже приоткрылся в улыбке её розовый ротик и показались белые зубки. А была она и в будни нарядна: на всех пальцах блестели серебряные кольца, иные даже с камушками, ворот был заколот огромной золочёной застёжкой, волосы — шпильками, в ушах у неё были серьги, на руках браслеты, на голове венок, а в глазах смех и бездумье.

«Случись мне раньше её встретить, — думал, глядя на девушку, Доман, — может, я взял бы её в жены!»

За едой гость разговорился с хозяином. Когда ужин окончился и больше не требовалось ни приносить, ни убирать посуду, молодая хозяйка приоткрыла дверь из светёлки и как бы украдкой посматривала, не позовёт ли её отец, а на самом деле строила глазки молодому жупану.

«Возьми меня, — говорили её лукавые глаза, — я не очень буду противиться».

Уже сгустились сумерки, когда Доман отправился в сарай, где ему постелили. Старый Мирш позвал дочь, которая заперлась в светёлке, и погрозил ей пальцем.

— Ты что, попрыгунья, стреляешь глазами в таких людей? — заговорил он сурово. — Он не из тех, что лепят горшки, а из тех, что их бьют, и тебе до него дела нет.

— Я и не смотрела!

— Смотрела! Тебе-то что в нём? У него дома таких, как ты, верно, добрый пяток на выбор, а ты захотела быть шестой?

Миля пристально поглядела на отца; он снова погрозил ей.

— Завтра утром, когда он будет уезжать, не смей показываться! Ты смотри у меня!

Все улеглись спать. На другое утро Доман встал рано, лошади уже стояли наготове, но он уселся на лавку.

— Что-то не хочется мне ехать в жару, — сказал он угрюмо.

— Подождите до осени, будет холодней, — отрезал гончар, — а я вас не гоню.

Не ответив ни слова, кмет потащился на озеро. Челны стояли у берега, он велел перевезти его на остров и пошёл в храм.

Едва Доман ушёл, Миля бросилась к тыну, согнулась пополам, чтоб её не увидели, и стала следить за ним в щёлку. Отец заметил её, но сдержался и промолчал. Чёлн отчалил от берега.

Дива сидела у жертвенника, глядя на огонь, но со вчерашнего дня все как-то странно мелькало у неё перед глазами, и она ничего не видела, кроме искр, вспыхивающих во мраке. В храме было полно народу и стоял глухой гул. Старый вещун ворожил и принимал жертвоприношения, седовласая жрица отводила порчу и раздавала зелье.

Завеса приоткрылась. Снова Доман стоял перед ней. Дива вспыхнула, вздрогнула всем телом и, отвернувшись, уставилась на огонь, не смея шевельнуться. Доман все стоял перед ней и, прислонясь к столбу, озирался по сторонам.