Вавилон. Сокрытая история - Куанг Ребекка. Страница 51

– Ну, в любом случае, – воинственно и раздраженно сказала Летти, – что ты знаешь о вуду? Разве ты выросла не во Франции?

Хуже она ничего и придумать не могла. Виктуар стиснула зубы и отвернулась. Разговор иссяк. Наступила напряженная тишина, которую не пытались нарушить ни Виктуар, ни Летти. Робин и Рами в недоумении переглянулись. Что-то пошло наперекосяк, нарушено какое-то табу, но они опасались нажать слишком сильно в попытке узнать, что именно.

Робин и Летти были вполне довольны своими проектами, как бы они ни были утомительны и трудоемки. Робин вместе с профессором Чакраварти составлял список заимствований из санскрита в китайском, а Летти с профессором Лебланом продиралась сквозь французские научные труды в поисках полезных и непереводимых метафор в области математики и техники. Они научились не обсуждать детали в присутствии Рами и Виктуар. Собравшись все вместе, они говорили только о банальностях; Робин и Летти всегда «делали успехи», а Рами и Виктуар «боролись дальше».

Однако Летти по секрету признавалась, что все не так уж благостно. Профессор Леблан стал камнем преткновения между ней и Виктуар, которую обижало и удивляло отсутствие сочувствия со стороны Летти, а Летти считала, что Виктуар придает этому слишком много значения.

– Она сама это навлекла на свою голову, – пожаловалась Летти Робину. – Все было бы гораздо проще, если бы она сделала это исследование, ведь для гаитянского креольского нет даже «Грамматики»! Она могла бы стать первой, хотя учится только на третьем курсе!

Когда Летти пребывала в таком настроении, спорить с ней было бессмысленно, ей требовалась лишь публика, которая ее выслушает, но Робин все равно попытался:

– А вдруг для нее это значит больше, чем ты осознаешь?

– Но это не так. Я знаю! Она совершенно не религиозна, в смысле, разумеется, она цивилизованная…

Он присвистнул.

– Это серьезное слово, Летти.

– Ты понимаешь, о чем я, – надулась она. – Виктуар не гаитянка. Она француженка. И я просто не понимаю, зачем она все так усложняет.

Ближе к середине триместра Летти и Виктуар уже почти не разговаривали. Они всегда приходили на занятия поодиночке, и Робин гадал, как они умудряются выйти в разное время, чтобы не наткнуться друг на друга по пути.

Не только девушки страдали от разрыва. Атмосфера тех дней была гнетущей. Казалось, между ними что-то сломалось – нет, сломалось, пожалуй, слишком сильное слово, потому что они по-прежнему цеплялись друг за друга с упорством людей, у которых больше никого нет. Но их связь стала какой-то болезненной. Они по-прежнему проводили вместе почти все время, но боялись общества друг друга.

Все казалось непреднамеренным оскорблением или намеренной обидой: если Робин жаловался на санскрит, это напоминало, что профессор Хардинг упорно считает санскрит языком Рами, хотя это не так; если Рами радовался, что наконец-то договорился с профессором Хардингом о направлении исследований, это было бездушно по отношению к Виктуар, которая ничего не добилась от профессора Леблана. Раньше они находили утешение в своей солидарности, но теперь видели друг в друге лишь напоминание о собственном несчастье.

А хуже всего, с точки зрения Робина, были внезапные и загадочные изменения в отношениях Летти и Рами. Их разговоры были такими же пылкими, как и прежде, – Рами не переставал шутить, а Летти все так же вспыхивала в ответ. Но теперь реплики Летти приобрели странную обидчивую тональность. Летти срывалась в ответ на малейшие, зачастую неощутимые уколы. Рами же стал еще более язвительным и ехидным. Робин не знал, что с этим делать, и не имел ни малейшего понятия, в чем дело, но у него щемило в груди, когда он наблюдал за их перепалками.

– Летти просто в своем репертуаре, – сказал Рами, когда Робин все-таки стал его расспрашивать. – Она хочет быть в центре внимания и думает, что истерика – верный способ этого добиться.

– Ты чем-то ее расстроил? – настаивал Робин.

– Еще сильнее, чем обычно? Вряд ли, – скучающим тоном произнес Рами. – Нужно только преуспеть с переводом, и все будет хорошо, Птах, обещаю.

Но все явно было не хорошо. На самом деле все было очень странно. Рами и Летти, казалось, не выносили друг друга, и в то же время их тянуло друг к другу; они не могли нормально разговаривать, не входя в раж, так что становились главными протагонистами. Если Рами хотел кофе, Летти хотела чаю; если Рами считал картину на стене красивой, то Летти вдруг находила двенадцать причин, почему это пример отвратительной приверженности Королевской академии художественным условностям.

Робин это не выносил. Однажды ночью ему приснилось, как он яростно толкает Летти в Черуэлл. Проснувшись, он попытался найти хоть намек на чувство вины, но не обнаружил его; образ мокрой и бултыхающейся Летти приносил такое же злобное удовлетворение и при свете дня.

На третьем курсе их хотя бы немного развлекла практика: на протяжении всего триместра они помогали преподавателю в работе с серебром.

– Теория происходит от греческого «теориа», означающего зрелище или представление, от этого корня происходит и слово «театр», – объяснил профессор Плейфер, прежде чем отправить их к наставникам. – Но недостаточно просто наблюдать за работой. Вы должны сделать что-то собственными руками. Должны понять, как поет металл.

На деле это означало много неоплачиваемой тупой работы. К разочарованию Робина, подмастерья проводили очень мало времени на восьмом этаже, где проходили все захватывающие исследования. Вместо этого три раза в неделю он сопровождал профессора Чакраварти в поездках по Оксфорду, помогая устанавливать и обслуживать серебряные пластины. Он узнал, как полировать серебро до блеска (окисление и тусклость сильно ослабляли эффект словесных пар), как выбирать гравировальные перья нужного размера, чтобы кропотливо восстановить первоначальную четкость надписи, и как ловко вставлять и вынимать пластины из специальных креплений.

Жаль, что Гриффин ушел в подполье, думал Робин, ведь ученичество предоставляло почти неограниченный доступ к инструментам и серебру в башне. Теперь ему уже не пришлось бы впускать полуночных воров. Находясь среди ящиков с гравировальным оборудованием и рассеянных профессоров, которые ничего не заметили бы, он мог взять из башни все, что заблагорассудится.

– И часто приходится этим заниматься? – спросил он профессора Чакраварти.

– О, бесконечно, – ответил тот. – Видите ли, именно так мы и зарабатываем. Пластины приносят неплохую прибыль, но настоящие деньги мы получаем за их поддержание в надлежащем виде. Хотя мы с Ричардом работаем больше других, поскольку у нас мало китаистов.

В тот день они выезжали в поместье в Вулверкоте, где перестали работать серебряные пластины в саду позади дома, несмотря на годовую гарантию. Робин с профессором Чакраварти с трудом вошли через парадные ворота: экономка засомневалась, что они ученые из Вавилона, и заподозрила в них грабителей, но после предъявления различных доказательств, включая благословения на латыни, их наконец пригласили войти.

– Такое случается пару раз в месяц, – сказал Робину профессор Чакраварти, хотя и выглядел раздосадованным. – Вы привыкнете. Ричарду гораздо проще [56].

Экономка провела их по территории поместья в очень пышный, красивый сад с журчащим серпантином ручья и несколькими большими камнями, разложенными в произвольном порядке. Как им сообщили, сад был выполнен в китайском стиле, который стал очень популярным, после того как Уильям Чемберс впервые представил в садах Кью ландшафт в восточном стиле. Робин не припоминал, чтобы когда-либо видел нечто подобное в Кантоне, но одобрительно кивал, пока не ушла экономка.

– Что ж, проблема очевидна, – сказал профессор Чакраварти, отодвигая ветви от угла изгороди, где были установлены пластины. – Они возили туда-сюда тележку, она царапала пластину и наполовину стерла гравировку. Это произошло по их вине и гарантийному ремонту не подлежит.