Предчувствие смуты - Яроцкий Борис Михайлович. Страница 41

— Знаю. Скоро день рождения. Обещанный подарок я оставил у соседей.

— Тогда сегодня твой подарок ей показывать не будем.

— Это почему же? Без подарка из горячей точки — нельзя.

Пока Никита в скверике ждал Тамару, к нему подходили ходячие больные, интересовались, скоро ли наша доблестная армия закончит войну в своей стране.

— Президента спрашивайте. Он точно знает, как долго мы еще будем убивать друг друга.

— Вы его можете спросить?

— Не могу.

— Ну как же! У вас на тужурке орден «За личное мужество». Неужели вам не хватит мужества лично обратиться к Верховному главнокомандующему?

— Не было возможности, — как бы на шутку отвечал шуткой. — Я своего президента вижу только по телевизору.

— Понятно. Если человек высоко взлетит, захмелеет от власти, теперь уже по доброй воле на землю не спустится, разве что упадет. А президенты сами по себе не падают. — Эти слова неизвестно к кому относились — к президенту или к прапорщику. Прапорщику высоко не взлететь, а взлетел бы — не был бы прапорщиком.

Прогуливавшиеся больные втягивали Никиту в дискуссию. А что за дискуссия без политики? Больные заученно напоминали, что война — та же политика, в любой войне обогащаются не президенты, а слуги президента. С крестьянской прямотой говорили: на войнах слуги набирают вес, как быки при откорме. Никита помнит, что и ему отец втолковывал: «Не встревай в политику — дольше проживешь».

Отец дожил до старости, и политикой всегда интересовался. С весны до осени — на тракторе, на комбайне. Считал, что земля принадлежит тем, кто на ней трудится. Но вот пришли уже не коммунисты, а демократы (так они себя назвали) — и выдернули из-под ног селян землю, удобренную потом и кровью работяг.

Никита догадывался: родители поведут речь о земле, о тех «пятнадцати незаконных гектарах», которые жаждут у них отобрать. Отец оставил на колхозном поле свое здоровье, обмороженные руки — зимой технику ремонтировал под открытым небом. Экономили на всем, только не на здоровье механизаторов. Те рано старели, не все доживали до пенсии, при возможности яростно глушили самогон. С каждым годом улучшали качество пития, довели до совершенства технологию изготовления самогона. И начальство, наезжая из области, требовало угощать их самогоном местного разлива. В некоторых колхозах даже взятку предпочитали брать самогоном — насколько он был хорош…

Уже нет колхозного поля — распаевали. Но и распаеванное приходится защищать чуть ли не с оружием в руках. И что обидно — защищали землю даже от доморощенных рэкетиров. Чужие, те хоть делали видимость, что землю берут в аренду на десять или пятнадцать лет, но чаще — на сорок девять, а если земля поблизости или на берегу теплого моря — брали в собственность, чтобы дети и внуки ни о чем не думали, как в свое время не думали дети помещиков.

Господа рэкетиры показывают бумагу, дескать, земля, на которой кто-то из обедневших сельчан еще в колхозные годы построил себе домишко, никогда обедневшему сельчанину не принадлежала. При этом все подписи и печати — законные.

На службу возвращаются солдаты-отпускники, жалуются своим командирам: защитите наших родителей — на их приусадебном участке какие-то господа строят себе коттеджи. Старики тихо ропщут, жалуются — кто депутату, а кто — и самому президенту…

Эту горькую историю поведал Никите Перевышко его подчиненный сержант Смоляков, побывавший в краткосрочном отпуске в Орловской губернии.

— Я предупредил мэра, — хвалился Смоляков, — если моих родителей выселят за городскую черту, отберут приусадебный участок под застройку, не я буду — вернусь с автоматом, — во имя справедливости устрою революцию.

Зачем он это сказал, да еще в присутствии своих товарищей? Товарищи в наше время — разные. Кто-то куда-то настучал — арестовали парня как потенциального дезертира. А ведь Смоляков — толковый сержант. Теперь, после ареста, уже никакими силами не заставишь его служить по совести…

Крамольные мысли, как черви, лезут в голову, невольно приходится себя спрашивать: кому ты служишь? В крутую минуту тот же Смоляков перво-наперво станет сводить счеты с обидчиками своих родителей, а потом уже… как сложатся обстоятельства.

Размышлял Никита о своем подчиненном — до боли жаль было сержанта… О себе прапорщик старался не думать. Он догадывался, родители по пустякам вызывать его не станут. Разговор будет о гектарах, которые уже не первый год мозолят глаз бывшему председателю колхоза «Широкий лан».

Затевать судебную тяжбу — глупо и опасно: у бывшего председателя не сыновья, а церберы, один Илья чего стоит, устроит Перевышкам пожар — и от родительского дома останется пепел. Свое добро родители годами наживали — потеряют в считанные минуты.

А ехать надо…

Отзовется ли Микола? Что у брата в голове?

Если Никита представляет свою землю как частицу некогда единой любимой Родины, то Микола, как будущий хозяин родительского надела, любит не землю вообще, а гектары, на которых выращивают хлеб.

Микола не скрывал, что в крови у него бродят гены потомственного пахаря. Если потребуется, он возьмет в руки оружие. В этом Никита не сомневался. Брат сумеет постоять не просто за свою землю, а за гектары, доставшиеся ему по закону…

3

Раздумья прервало появление Тамары. Никита ее увидел издали, когда она выходила из желтых решетчатых больничных ворот. Ее остановил какой-то высокий очкарик в синем милицейском плаще. Она ему отрицательно покачала головой и быстро направилась к Никите.

Тамара улыбалась глазами, и он чувствовал: рада встрече, как может радоваться близкому человеку, которого давно не видела.

— Сколько до поезда? — спросила, подойдя, как еще недавно спрашивала мужа, когда тот спешно уезжал в командировку.

— Три часа.

— Тогда — прямо в детсад. Тебя уже заждалась Клавочка. Я позвонила воспитательнице, чтобы дочку обрадовала: сказать, что заедет крестный. На полчасика. В этом случае она соберется как по тревоге.

И — верно, когда Никита поздоровался с охранником, отставным офицером, сторожившим детсад, девочка уже была одета, в руках держала картонную папку для эскизов.

— Рисунки-то — зачем? — спросила мать.

— Покажу крестному. Говорят, у меня красиво получаются горы. Правда, крестный? — Ее чистыми любящими глазами, казалось, смотрела мать Никиты, когда ждала сына после долгой разлуки.

— Правда, — мягко слукавил Никита. Горы давно уже сидели в его печенках: скольких товарищей он в этих горах потерял, пока его саперы — и он вместе с ними — на практике изучали «Боевой устав пехоты».

Они шли по знакомой тенистой улице, обсаженной тополями. За купами зелени угадывались каменные двухэтажки, построенные уже после войны немецкими военнопленными. Никита нес увесистый альбом, подаренный им в прошлом году по случаю годовщины нашей доблестной армии. И Клава знала, что армия у нас доблестная, потому что в армии служат лучшие люди страны. К ним она относила папу и крестного.

По дороге в военный городок встречались знакомые, жены сослуживцев. Некоторые женщины, видя шедшего рядом с Тамарой и ее дочкой прокаленного южным солнцем темно-русого плечистого прапорщика, оглядывались, видимо, про себя рассуждая: а врачиха-то не успела по капитану выплакать слезы, как уже отхватила молодого и красивого мужика, правда, всего лишь прапорщика. Хотя… прапорщики, как известно, в службе высоко не взлетают, зато, отработав по контракту и уволившись в запас, обрастают тучным хозяйством, а если учесть, что у прапорщика золотые руки сапера — он ценнее иного полковника, а то и генерала.

За двухэтажками вровень с тополями — пятиэтажки, уже построенные стройбатовцами. В них поселили офицеров гарнизона. Жильцы пятиэтажек почему-то завидовали тем, кто занимал двухэтажки, — там делали только плановые ремонты.

Квартира Калтаковых — на пятом этаже, летом часто с водой проблема, из окна видно, как на солнце играют серебристые волны Дона. Там, на правом берегу, в войну были окопы переднего края.