Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача - Вайнер Аркадий Александрович. Страница 67

Но одно звенышко памяти зацепилось прочно. Это не мираж – я помню наверняка. Михайловича возили в папашкиной машине. Его возили в машине Моего Папашки. Я и запомнил этот пустяк, эта ерунда и всплыла в памяти спустя тридцать лет только потому, что тогда это меня поразило. Это было исключительное нарушение привычного: в папашкиной машине не возили никого. В черном «мерседесе» ездил он сам, иногда начальник его секретариата – веселый жуликоватый грузин Лежава. И я. Меня – меньшенького, любименького, мизинчика – возил шофер Гарнизонов в школу. Всю остальную семью обслуживал на «фордике» или на «победе» водитель Сыч – я до сих пор не знаю, прозвище это или фамилия. Его все так и звали – Сыч!

Вот так.

Я вспомнил, что Гарнизонов несколько раз возил Михайловича. Это было зимой, почти наверняка в январе – в зимние школьные каникулы. Мы с ним ходили в театр. Но в каком году – в сорок седьмом? В сорок восьмом? В сорок девятом? В пятидесятом?

Не помню. В сорок седьмом театры в Вильнюсе еще, наверное, не были восстановлены после войны – всего полтора года прошло. В сорок восьмом – может быть. В сорок девятом – не может быть наверняка, – на все зимние каникулы отец отправил нас с Севкой и Виленой в своем салоне-вагоне к родителям Лежавы в Сухуми. В пятидесятом – вряд ли, потому что в эту пору уже вовсю гнали метлой всех евреев из органов. Наверняка не в пятьдесят первом – я уже был большой парень, наверняка запомнил бы.

В январе 1948 года Михайловича возили в папашкином «мерседесе». Это не могло быть случайностью. Таких случайностей в нашем мире не бывает. Сесть сам в эту машину он не мог – Гарнизонов его бы за ус выволок оттуда. Нельзя объяснить никакой срочностью: он бы и сам до посинения ждал свободную машину, а личный автомобиль министра ему бы не дали ни за что. Да и не могло быть такого – всегда в гараже стояло на всех парах штук двадцать оперативных машин.

Папашка разрешил ему носить сумасшедший ус и приказал возить его в своей машине. Господи, боже мой! Как я сразу не сообразил! Михайлович не был подчиненным моего отца! Он был лишь под его оперативным управлением!

Михайлович брал меня с собой в театр. В театр. Он ходил за кулисы. Наверное, не субреток там клеить! Он ходил в театр в Вильнюсе. В январе 1948 года.

Его возили в папанькином «мерседесе»…

Шевелитесь, мозги! Думайте, черт бы вас побрал! Напрягись, память! Дыши, живи, двигайся, цепляйся за обрывки, ползи из прорыва беспамятства!

Не помню. Больше ничего не помню.

Стоп! Стоп! Художник Тышлер в своих воспоминаниях пишет, что Михе, как члену Комитета по Сталинским премиям, предлагали ехать принимать выдвинутые на премии спектакли в Ленинград, Вильнюс и Минск. И Миха, несмотря на тышлеровские уговоры ехать в Питер, почему-то выбрал Минск. «Ах, если бы он послушал меня!» – вздыхает старый художник.

А если бы он послушал тебя – что, не случилось бы того же самого?

Михоэлс был обречен. И знал это.

Агент с чудовищным усом на щеке проверял вместе со мной в Вильнюсском театре резервный вариант. Если бы что-нибудь сорвалось в Минске, то Михе в приказном порядке предписали бы ехать в Вильнюс.

Он ездил на папашкиной машине. Ничего и никогда не скажет мне отец. Омерта старого мафиози. Но Михайловича возил Гарнизонов, и для него это наверняка было запоминающимся событием – возить в министерской машине какого-то рыжего еврейского шмендрика.

…Деревянная арка, линялые флаги. «Вы въезжаете на территорию Литовской ССР». Шоссе перекопано земляной полосой. Два ленивых, загорелых до черноты милиционера на мотоцикле. От перекопанной полосы чем-то пронзительно смердит. Что это такое? Неужто граница? Ай да республиканский суверенитет! Что-то новенькое!

Милиционер вяло отмахнул мне – остановиться. Я высунулся из окна:

– В чем дело?

– Выходи, ноги протри. Ветеринарный контроль. Борьба с сапом…

Вот тебе и весь суверенитет. Борьба с сапом. Протер ноги, в машину наполз смрад, култыхнулись баллоны по вонючей яме – когдатошней границе, и покатил дальше. Надо найти Гарнизонова. После нашего отъезда в Москву он остался жить на тех же местах – развеселый разбойный оккупант.

Целые десятилетия утекли, пока я вернулся в края моего детства, пересекши ненастоящую границу, с тайным умыслом, как ненастоящий шпион, разворошить прошлое, чтобы узнать хоть какую-то ненастоящую правду и разрушить ею радостные воспоминания о прошлом, ибо радость та была ненастоящей и прошлое ненастоящим, а лишь курилась дымная мана, прел давний морок, жарким туманом дышало омрачение ума. Все выдумка, затмение, беспамятство народа, припадок человечества.

Вкатил в Вильнюс, ничего не узнал, кроме старого города, – все наши города на одно лицо. И везде нет мест в гостиницах. До вечера носился – нигде не мог устроиться. У входа в фешенебельный отель «Вильнюс» встретил пьяненького поэта Альгимантаса Пранаса – мы с ним в Москве несколько раз встречались, выпивали.

– Здравствуй, Альешка, – невозмутимо поздоровался он, будто через день видит меня в Вильнюсе. – Выпьем по стаканчику?

Мы сели в полутемном прохладном баре, и я махнул рукой на ночлег – что-нибудь да выкрутится, а нет – переночую в «моське». В этом есть даже нечто логичное – мне негде переночевать в городе, где тридцать лет назад безраздельно царил мой папашка. Он его и разрушил – не дома, а людей. Он здесь всех побил со своими опричниками.

Ах как давно я не пил! Водка с лимонным соком и льдом тускло мерцала в стакане. Кровь в жилах зашипела от нетерпения. Большой глоток – в груди стал таять камень. А, пропади все пропадом!

– Чего мальчишь, старший русский брат? – с равнодушной подначкой спросил Альгис. Он так тихо сидел со своим запотевшим стаканом, что я забыл о нем.

– А почему старший? – спросил я устало, мне не хотелось спорить.

– Так ведь во всех учебниках написано – русский народ является наиболее выдающейся нацией и заслюжил общее признание как руководящая нация. – Альгис смотрел на меня припухшими глазами пьющего третий день человека.

– А чего же вы к нам просились?

– Ми не просились, – покачал тяжелой головой Альгис. – Ми с вами воевали до последних сил…

– Ну как же! В тех же книжках, куда ты меня посылаешь, написано – в августе сорокового года Верховный Совет удовлетворил просьбу народных масс Литвы о приеме в состав СССР.

– Ми не просились. Просились предатели…

– Что же вы их, сук, не перебили? – спросил я со злостью и почувствовал, как меня стал раздирать хмелек, и еще раз крепко глотнул – до дна.

– Ми были тогда мирные людьи, ми еще не умели убивать. Ми потом научились, но было уже поздно. Ви перебили и пересажали каждого восьмого литовца…

– Что ты говоришь, Альгис? Кто это вы? Я?

– Нет, не ты. – Он допил стакан, мотнул трудно головой. – Ваши отцы. И сейчас продолжается…

Официант принес еще стаканы, я быстро выпил, пар проступил на лбу, я неожиданно для самого себя перекрестился, поняв, что обозначает – грех, наказанный детям. Страшный день, когда сыновья стыдятся имени своего. Наши отцы. Мой папашка.

А ведь он не знает – кем был мой папенька. Что он здесь делал в те годы. Я не то чтобы скрывал или врал – нет, просто к слову не пришлось. Да и пришлось бы – не сказал. Ведь как раз в те годы Альгиса и посадили. Ему было шестнадцать лет. Учитель на уроке заметил, что он пишет стихи, ласково пошутил с ним, предложил показать, обещал помочь советом. Мне Альгис читал эти смешные детские стишки – как злой усатый таракан, съев все литовское свиное сало и коровье масло, принялся за человеческое мясо.

Учитель тоже весело смеялся, а утром Альгиса взяли. С учетом малолетства дали великодушно – десять лет лагерей. Повезло, сдох усатый таракан – отбыл только четыре.

Я спросил его сейчас, не для спора, а из любопытства:

– А на кого ты сердитее – на русских палачей или на своего учителя-стукача?

Он клюнул свой стакан и медленно ответил:

– Я на русских вообще не сердитий. Ти меня не понимаешь, они сами несчастные нищие зэки. И нас всех делают такими. Это и есть русификация страны…