Последние дни Сталина - Рубинштейн Джошуа. Страница 46

Однако Фостер Даллес не мог отмахнуться от недавних шагов Москвы. «Их инициативы и для вас, и для меня представляют одну из самых запутанных проблем нашего времени, — сказал он. — Кремль начал то, что многие называют „мирным наступлением“. Что бы это ни было на самом деле — а на этот вопрос пока никто не может с уверенностью ответить, — это не наступление, а оборона». Их неожиданные сигналы недостаточно очевидно говорили о новом, более позитивном направлении в политике и не вызывали доверия. Для Фостера Даллеса и, вероятно, для самого Эйзенхауэра исходившие от Кремля изменения выглядели фальшивыми, похожими, скорее, на переоформление витрины. «Мы не станем плясать под русскую дудку», — заявил он. США не ослабят бдительности и не допустят, чтобы показные жесты Советов поставили под угрозу единство Запада. Учитывая прошлое новых лидеров СССР, Фостер Даллес слабо верил в мотивы, которыми они якобы руководствовались, и в перспективу отношений между Советским Союзом и Соединенными Штатами. «Это так и останется тайной, пока огромная власть находится в руках людей, отвергающих любые моральные принципы», — сказал он в завершение [399].

Эти две речи вместе — Эйзенхауэра и Фостера Даллеса — продемонстрировали амбивалентность администрации. Президент не предлагал каких-либо существенных уступок Кремлю. Призывая Москву согласиться на мирное урегулирование в Корее, подписать Австрийский государственный договор, разрешить свободные выборы и воссоединение Германии, а также предоставить странам Восточной Европы полную независимость, он не протягивал руку примирения. Он убеждал Москву сдаться, принять условия Запада в вопросах мирного урегулирования разногласий и нового европейского порядка после холодной войны. Хотя его красноречивый призыв к взаимному разоружению привлек внимание всего мира и снискал ему лавры миротворца, он не приглашал кремлевских руководителей сесть вместе с ним за стол переговоров. Как это описывала историк Бланш Визен Кук, его речь была «сигналом к началу послесталинской фазы холодной войны» [400]. И потом Эйзенхауэр позволил своему госсекретарю выступить с речью, тон и содержание которой противоречили его собственной. Уолт Ростоу, непосредственный свидетель ситуации, заметил, что речь Даллеса «во всех отношениях противоречила духу, если не букве того, что сказал Эйзенхауэр» двумя днями ранее [401]. Заслуженный советский дипломат Олег Трояновский придерживался того же мнения. Для него речь Фостера Даллеса прозвучала так, «будто он поправляет президента» [402], как если бы он взялся сказать то, что не смог уговорить сказать Эйзенхауэра. Возможно, Эйзенхауэр и Фостер Даллес работали вместе, стремясь одержать дипломатическую победу в глазах всего мира, но при этом не обязывать США к сомнительным переговорам с противником, чьи истинные намерения были по-прежнему неясны? Так или иначе, в следующие несколько недель речь президента не нашла дальнейшего развития ни в явной, ни в тайной дипломатии.

Президент и его госсекретарь действовали не изолированно друг от друга. «[Фостер Даллес] всегда все заранее согласовывал с президентом», — писал Ричард Гулд-Адамс, автор одной из первых биографий Фостера Даллеса. «Ни одно крупное выступление, ни один важный шаг, ни один разговор с высокопоставленным представителем зарубежного государства не совершался без ведома Белого дома» [403]. Канцлер Германии Конрад Аденауэр лично сам тому свидетель. В апреле того года он совершал свой первый визит в Соединенные Штаты и как раз находился в Вашингтоне. «Американскую внешнюю политику определяет, безусловно, президент Эйзенхауэр, а мистер Даллес — просто исполнитель» [404]. Их выступления, взятые вместе, имели целью воспользоваться пропагандистским преимуществом, возложить вину за гонку вооружений на Кремль, усилить психологическое давление на непроверенное кремлевское руководство и напомнить миру, что именно из-за неуступчивости Советов Европа остается разделенной. Ни Эйзенхауэр, ни Фостер Даллес не были заинтересованы в разговоре лицом к лицу с Маленковым или с кем бы то ни было еще из советских лидеров. Как позднее признавал сам Эйзенхауэр, он произносил свою речь «почти не надеясь на немедленный отклик в Кремле» [405].

Кремлю тем не менее удалось удивить Вашингтон. На следующей неделе в Правде и в Известиях одновременно был опубликован полный перевод речи Эйзенхауэра, включая его критику Сталина за разделение Европы, развязывание бессмысленной гонки вооружений и холодной войны в целом. Как сообщал из Москвы Болен, эта публикация «без купюр или каких-либо попыток смягчить тон высказываний о советской политике сама по себе имеет огромное значение и не знает аналогов в Советском Союзе со времен установления сталинской диктатуры» [406]. Советское общество получило беспрецедентную возможность без цензуры ознакомиться с представлениями западного государственного деятеля о том, как Кремль воспринимается за рубежом. Москва приглашала своих граждан прочитать обращение Эйзенхауэра и составить собственное мнение о его намерениях. После этого Правда дала свой глубокомысленный ответ. В длинной, подробной и уважительной редакционной статье президенту предлагалось изложить конкретные действия, которые он предпримет в Германии и в Азии, где сохранялась тревожная обстановка. Да, Эйзенхауэр возлагал на Кремль вину за распад союзной коалиции военного времени, но при этом он так и не признал, что западные державы и в особенности США также совершали шаги, способствующие росту напряженности в послевоенной Европе.

Что касается Фостера Даллеса, Правда не стала сдерживаться. Речь госсекретаря характеризовалась как «воинственная», и это слово газета использовала несколько раз по поводу различных частей его выступления. Но, несмотря на подобные упреки, статья заканчивалась на позитивной и конструктивной ноте: «Советская сторона [готова] к серьезному, деловому обсуждению проблем как путем прямых переговоров, так и в случае необходимости в рамках ООН… Что касается СССР, нет оснований сомневаться в его готовности взять на себя пропорциональную долю участия в урегулировании спорных международных вопросов». В контексте холодной войны публичные взаимные уступки Вашингтона и Кремля были так же поразительны, как и само «мирное наступление». Но для того, чтобы перевести этот неожиданный диалог на уровень полноценных переговоров требовались усилия обеих сторон [407].

Многие, в том числе и Болен, и Кеннан, услышали в статье московской газеты необычные нотки. Как выразился Кеннан в письме Аллену Даллесу, новые кремлевские руководители «определенно заинтересованы в совместных усилиях для разрешения некоторых насущных международных проблем». Но США следовало действовать с осторожностью и не ожидать, что переговоры пройдут публично. «Сделайте первый шаг, а мы ответим» — так Кеннан трактовал их предложение [408]. Оценка Болена также была выдержана в духе осторожного оптимизма. Ответ Кремля оказался «очень продуманным и тщательно подготовленным», докладывал он из Москвы. Теперь они «[перебросили] мяч на американскую сторону» и надеются на продолжение диалога по дипломатическим каналам. В завершение Болен рекомендовал, чтобы «официальные комментарии США продолжали придерживаться линии, намеченной в выступлении президента». Но Америке не удалось проявить необходимую на тот момент дипломатическую гибкость.

Работая в Москве, Чарльз Болен отлично видел, как меняется тон кремлевской пропаганды. Пока Сталин был жив, в ноябре 1952 года, на плакатах, посвященных годовщине Октябрьской революции, непременно присутствовали обличения «поджигателей войны», «империалистических агрессоров» и «иностранных узурпаторов». Однако на первомайском параде 1953 года лозунги «выражали веру в возможность разрешить все разногласия между народами», что было созвучно мартовским заявлениям Маленкова и резко контрастировало со сталинской риторикой [409].