Искупление (СИ) - "LoudSilence". Страница 29

Женщина хватает меня за шиворот, как безвольную куклу, и бросает к стулу, тяжело и шумно выдыхая. От ее манипуляций я скулю надрывнее — переломанные кости и многочисленные раны мешают не только давать отпор, но и — элементарно — мыслить здраво.

— Сейчас ты будешь кричать у меня громче, детка, — Беллатриса нагибается к лицу почти вплотную, дергая подбородок вверх, и смеется в изуродованное кровоподтеками лицо. Она нарочито сильно сжимает мои плечи, надавливая на грудную клетку, клешнями вытаскивая животный рык обездвиживающей боли; не церемонясь обвязывает кисти режущими тугими веревками и накидывает подобие петли мне на шею.

Зря ты меня тогда не придушила, тварь. Теперь я хотя бы понимаю, отчего синяки на моих запястьях не сходили так долго.

— Я все ещё теряюсь, грязнокровка, в своих нескончаемых желаниях: убить тебя здесь или дать настрадаться? — шепчет на ухо свои подлые речи змеиными нотами, выводит языком смертельные «па».

— Ты… Сошла… С ума! Сука! — кричу в бреду, больным рассудком догадываясь, что на мои терзания ей далеко не все равно — Лестрейндж извлекает из них не просто реальное, но почти осязаемое удовольствие.

Она расхаживает передо мной взад и вперёд, не давая упустить себя из вида ни на доли секунды. Я замечаю капли крови на ее бледных ладонях, острые костяшки пальцев, которыми она нервически тарабанит по предметам, попадающимся под руку. Черная юбка женщины — как и обычно — похожа на лохмотья, собранные в один бутон на талии, сдавливаемой тугим корсетом. Беллатриса любит вещи подобного фасона, но, кажется, среди десятков однотипных вариантов предпочтет именно то платье, которое шнурками стягивает стан до фиолетовых полос. Она как садист и мазохист в одном флаконе — объята чистой любовью по отношению к любым видам боли.

Ей нравится находиться здесь и сейчас: обстановка из суровой драмы напоминает инсталляцию разве что чертовски креативного семейного склепа. Вот только мы не играем свои роли в этой, впрочем, несуществующей пьесе. Если Лестрейндж не принялась строить из себя писателя и вершителя. А по ней видно, что я оказалась права как никогда. И доказывает она мне это прямо сейчас, туже затягивая узлы на кистях и шее.

Она не видит, что правая рука посинела от перелома и давно уже атрофирована. Она не знает, что моё сердце тоже почти не бьется отнюдь не от скуки.

К слову, о скуке — тень её пропадает с лица женщины, когда та не слышит моих хрипов. Поэтому снова и снова ведьма дает мне пощечины одна за другой и наступает своими толстыми каблуками на пальцы ног.

Наш дом разрывается моими мольбами о смерти.

— Круциатус прикончит тебя быстро. Ты и заметить не успеешь, как лопнут капилляры на твоих прелестных глазках, а кровь зальет весь пол. Кстати, какое дерево вы подбирали для этого замечательного паркета? Маглы все же разбираются в ремонтных работах! — наигравшись со мной, она осматривает некогда уютную гостиную взглядом, полным детского восторга. Кончиками пальцев смахивает наши семейные фотографии с полок, шурша подолом юбки, накручивая волосы на указательный палец свободной руки.

Я вижу омерзительно ужасно все, что происходит дальше чем за метр, но не видеть ее я не могу — от этого судьба не избавляет меня, как ни крути.

— Зачем? — единственное, на что хватает моих сил.

Она удивляется с глупым хихиканьем, словно уже и забыла о моем существовании с ней в одной комнате, и не спеша огибает два легко узнаваемых мною тела.

Это фантазия. Глупые шутки ночного проведения.

Лекарства мадам Помфри уже не действуют на меня — вот и все тут.

Скоро утро — я проснусь в своей кровати, счастливая и бодрая, готовая штудировать учебники и завтракать полезной пищей. Даю слово.

Я больше никогда не буду изводить себя до судорог в Выручай-комнате, обещаю.

Просто помоги мне открыть глаза в новый день, кем бы ты ни был.

В ту ночь я молилась всем Богам. В последующие — просила их снисхождения. И от бездушного молчания судьбоносных идолов я сломалась, не чувствуя опоры.

Я так увлечена и шокирована просмотром собственных ячеек памяти, что не замечаю ничего вокруг: ни замолчавший в исступлении зал, ни тяжелые шаги стражи, помогающей справиться кому-то из зрителей с полуобморочным состоянием, ни своих товарищей, бросающих взгляды на двух Гермион, которые отличаются только прической — они обе побиты и слабы; они обе нарываются на жалость, не требуя ее в своем гордом одиночестве.

Жжение в глазах заставляет часто моргать, и слизь, скопившуюся в носоглотке, приходится втягивать обратно. Но это не слезы моей безмерной печали, нет. Это куски хромированного стекла, которое в меня засыпают новыми объёмами.

— Можно, пожалуйста, прекратить… — но меня никто не слышит. Возможно, потому что я говорю одними губами. Возможно, потому что я уже сама — как факт своего существования в этом зале — никому не интересна. Все снова заняты своим любим делом — находить самого несчастного и перемывать ему косточки. И в этой гонке пока побеждает девочка с длинными волосами и сломанными ребрами.

И вам совсем не интересно, что это все — я? И вы совсем не хотите развязать мои руки хотя бы сейчас?

Правосудие бьет меня шипованным хлыстом, напоминая Беллатрису. Только оно прикрывает свои жалкие помыслы благородными идеями, не оформившимися в полноценные трактаты.

Локации меняются, а я все так же слаба.

— Господь, это все действительно было.

Меня ударяет разрядом тока в самую голову: подтверждение событий той ночи разгоняет туманность сознания — навстречу летит просветление, обмазанное черными красками с железным привкусом. Факт моей невиновности не интересен. Факт реальности всего происходящего — вот, что меня волнует.

Два месяца я жила в киноленте с замедленной съемкой, однотипным распорядком дня и больничной пищей. Со сценами обработки ран, надуманных флешбеков и чьих-то — наверное, все же моих — эмоциональных потрясений. Я говорила фразы, мне не принадлежащие; я делала вещи за кого-то другого; я жила чужой жизнью, прощая себе немногословность.

Я вспоминала спицу в своих руках.

Я видела родителей в их небесном сиянии.

Я называла причину своих несчастий матерью, веря в слоги, когда-то доставившие мне много боли, но больше не упомянутые. Отложившиеся на уровне животного инстинкта, и не воспринимаемые всерьез.

Все это чертово время ничего не было серьёзным, потому что скрутившая моё нутро в морской узел боль отказала мне в ощущении реальности.

И что же теперь получается? Это было правдой.

Я снова учусь дышать в реальном мире. Я выхожу из психологической комы, осознавая все в другом свете. Спазмы, содрогающие тело от головы до пят, мешают этому, но я все ещё держусь в кресле с железными подлокотниками. Я не умерла тогда. И не умерла позже в ванной комнате со вскрытыми венами.

Что-то подсказывает, что я умираю прямо сейчас.

— Ты спрашиваешь у меня — зачем? Ты ничего не знаешь и ни о чем не догадываешься? Где же твои хваленые мозги сейчас, девочка? — ее слова не ранят, они бессмысленны и бесплотны. В отличие от острых ногтей, которыми она впивается в оголенные части моей шеи. Я сглатываю слезы и подавляю стон боли, как могу.

— А причин ведь достаточно, на самом деле. Ты была одной из причин смерти моего Лорда. Ты же принесла множество проблем Пожирателям Смерти. А еще ты…

— Рождена маглами, хочешь сказать? Можно было выставить «грязнокровку» на первый план и больше не объяснять ничего, — хриплю с желанием плюнуть ей в лицо. Я боялась тебя слишком долго. Я успокаивала себя препаратами, принимаемыми долгими ночами в немаленьких количествах. Я бегала от темных углов. И сейчас я устала тебя бояться. Когда ты стоишь уже в реальных и исчисляемых сантиметрах, — она закуривает, буравя меня стеклянным взглядом.

Когда ты — мразь — тушишь о меня сигареты.

За левым ухом начинает печь, стоит ей поднести раскаленный конец к тонкой коже. Я шиплю в очередной раз, вызывая новые приступы головокружения от невыносимой боли и нехватки кислорода.