Русский рай - Слободчиков Олег Васильевич. Страница 99

– Ты кто такой? – спросил неприязненно.

Стеклянная бутылка была опорожнена. Сысой поставил её на пол, прибирал на столе, лег на лавку, закинул руки за голову, смешливо и удивленно окинул взглядом сына:

– Известное дело кто? – ответил без раздражения и упрека. – Старовояжный, заслуженный передовщик. Прибыл в колонии еще на пропавшем «Фениксе». Может быть, уже последний, из тех, кто начал службу до Монополии.

Федор, явно разочарованный ответом, вскрикнул с надрывом:

– Тогда кто я? Чей сын?

– Это ты спроси у своей матери. Мне сказала – мой. Что скажет тебе – не знаю.

– Мамки Ульки я сын, а она померла, – уронил голову на руки Федор, потом достал из своей сумки березовую фляжку, перехваченную медными обручами, наполнил чарку. – Будешь? – мирно спросил Сысоя. Тот понял, что предстоит беспокойная ночь, от выпивки отказался и стал собираться на ночлег в казарму.

– Надо отпустить в табун коня! – пояснил и добавил: – Настоящая мать, конечно, не та, что родила, а та, что вырастила, да и отец тоже. – Развернулся и вышел с грустинкой на душе.

Родственных чувств он не ждал и сам не чувствовал близкого родства, но скрытый упрек задел за живое. Федька рос, как большинство детей промышленных, а добился большего, чем другие: был при хорошей должности и жалованье. Повезло ли ему с семьей – его суд. У некоторых служащих, женатых на эскимосках и индеанках складывались дружные семьи. Правда, чаще у тех, кто не пропадал годами на промыслах.

Спутанный конь щипал траву возле прясел, которыми были обнесены русские и креольские избы, приткнувшиеся к крепости. Сысой распутал его, сводил к ручью на водопой и отпустил в компанейский табун. Сам с седлом на плече пошел ночевать в казарму. Вернулся он поздно утром, чтобы собрать вещи. Федька с припухшими глазами полоскал голову в бочке с дождевой водой и выглядел бодрым. Потряс мокрыми волосами, вытер лицо и пожаловался:

– Чуть рассвело, вломился Костромитинов, тебя спрашивал.

Сысой кивнул, дескать, знаю.

– Грузимся на шхуну. Ты идешь с нами?!

– Иду! Как же без меня?! – похмельно рассмеялся Федька. – Только сначала попьем чаю. Без этого никак нельзя.

До полудня было далеко. Сысой не спеша раздул, обложенный камнями очажок возле дома, повесил над огнем котел с водой и обернулся на топот копыт. На резвой кобылке к избе подъезжала Марфа. Голова ее была не покрыта на индейский манер, распущенные по плечам и перехваченные ободком волосы развевались за спиной черным флагом. По-девичьи стройная даже после родов, она сидела в седле по мужски, выставив голые коленки из-под задравшейся рубахи. Сарафана поверх неё не было. Дочь остановила кобылку, соскользнула с седла, кинулась отцу на шею.

– Я ждала тебя вечером, а прежний правитель сказал, что посылают далеко!

Еще мгновение назад угрюмое лицо Сысоя подобрело, разгладились морщины.

– Правитель задержал, милая. Плыву с ним в Сан-Франциско. Мимо ранчи никак бы не прошел, предупредил… – стал оправдываться. – Не бойся, не сбежит твой старик. Что удумала? – заворчал с укором. – Ты ведь уже большая, при муже, дите малое оставила.

Из дома вышел Федор одетый и причесанный. Марфа удивленно взглянула на него, потом на отца:

– Брат твой! – представил его Сысой. – Служит на бриге надсмотрщиком за грузом. – Как это по-аглицки? – обернулся к сыну.

– Суперкарго! – подсказал Федор, с любопытством разглядывая молодую женщину индейского вида. – Экая дикарочка!

Марфа бросила на него резкий взгляд с блеснувшей ревностью, принужденно улыбнулась и выпростала из-под ворота рубахи деревянный крестик.

– Однако, настрогал родни, – то ли с осуждением, то ли с похвалой усмехнулся Федор. – А я все еще холостой.

– Тебе же надо собраться в дорогу! – не поддержав разговор с братом, озаботилась Марфа.

– Да что же мне собираться? Одет по красному, к правителю же ехал. Харч казенный, новый сюртук дают. Мой-то поношен. Ты бы поймала в табуне нашего конька, забрала в казарме седло с потником, да угнала на ранчу. У нас трава сочней.

Успокоившаяся дочь ткнулась лицом в отцовскую грудь, легко вскочила на кобылку, шаловливо перебиравшую копытами, рысцой ускакала к воротам крепости.

– Красавица! – горделиво пробормотал в след Сысой.

– Всем отцам дочки кажутся красавицами! – съязвил Федька и откашлялся. Его рассердило невнимание сестры.

Шхуна стояла на якоре, против верфи, посередине залива, на пристани никого не было. Сысой взглянул на судно сверху и отправился в крепость. У южных ворот были привязаны оседланная кобылка Марфы и конь, на котором он приехал. Дочь вышла из казармы, сгибаясь под тяжестью седла и потника. Сысой перехватил седло, позвякивая стременами, вышел к лошадям. Со свернутым потником едва ли не вприпрыжку его обогнала Марфа, она будто порхала: все еще стройная и легкая на ноги.

– Красавица! – опять самодовольно пробормотал Сысой. – «Дитё еще! – подумал, со скрытым раскаяньем: – Может зря отдал замуж так рано?!» – Оседлал коня, подал конец поводка вскочившей на затанцевавшую кобылку дочери. – Не беспокойся, милая, я скоро вернусь!

Она, ни слова не спросив о брате, зарысила на юг, к реке, черные волосы трепетали на скаку и океанском ветерке. Сысой, глядя ей вслед, вздохнул. Он тоже не напомнил дочери о сыне и смутно чувствовал какую-то вину.

Правитель был на ногах, одет в дорожный статский мундир, шляпу и сапоги. Возле него суетилась прислуга. Двое молодых служащих со скучающим видом стояли у сундука, обитого жестью, ждали распоряжений. Ротчев оценивающе взглянул на Сысоя:

– Катька, – обернулся к девке, – принеси старый казакин.

Прислужница с признаками беременности в лице и с девичьей косой, переброшенной через плечо, слегка переваливаясь с боку на бок, засеменила к крыльцу. Заметив пристальный взгляд старовояжного, правитель проворчал:

– Агроном соблазнил ко греху. Большая любовь и страсть, видишь ли!

– Красавица, – кивнул ей вслед Сысой и равнодушно спросил: – Что теперь? Женитьба?

– Как можно? – раздраженно ругнулся Ротчев. – Хорошую прислугу и там найти трудно. – Кивнул на закат, в сторону океана. – Княгиня ей вольную не даст, да и сама уйти не захочет: сыта, одета, не урабатывается. А агроном имеет личное дворянство, брат – протоиерей в Петропавловске, в крепостные ради страсти не пойдет. Хорошо, что у нас нет попа, кроме агронома скандалить некому.

Девка вынесла казакин, на ходу расправляя и отряхивая. Сысой накинул его на плечи, крякнул с довольным видом, хотя одежка слегка жала.

– Маловат, но ничего, – отступив на шаг, внимательно осмотрел его Ротчев. – Для мужика сойдет… Двинемся, что ли, с Богом! – перекрестился на деревянный купол пустовавшей церкви.

С крыльца дома осторожно спустилась княгиня, по виду её можно было понять, что она тоже собралась в путешествие. Молодые служащие с двух сторон подняли сундук за кованые ручки, сгибаясь от его тяжести, засеменили следом за правителем конторы и его женой. За ними, с узлом на локте, семенила другая девка княгини, беременную оставили при доме, и повар с кофрами в руках. Последним, налегке, в котовой шапке, рубахе и душегрее, с перекинутым через руку казакином, неспешно шагал Сысой.

Федор со скучающим видом сидел в шлюпке, по лицу видно было, что успел опохмелиться. Костромитинов с пристани бранил его. Ротчев бросил на комиссионера строгий взгляд, но промолчал: суперкарго с «Елены» был не в его власти. Подошел незнакомый приказчик, принес дорожную провизию. Русские служащие, отдуваясь, спустили сундук в шлюпку, затем принесли три кресла. Ротчев усадил жену, сел сам. Прислуга примостилась в стороне так, чтобы быть на глазах княгини. Матросы со шхуны и два россовских креола, подвели лодку к борту шхуны, начальные люди и прислуга перебрались на судно. С него спустили байдару и стали выбирать якорь.

Ветер мешал выходу из бухты. Буксиром, байдарой и шлюпкой, шхуну вывели в море и подняли лодки на палубу. «Елена» схватила ветер парусами, пошла к югу в виду берега. Правитель с женой и Костромитиновым сидели на баке в креслах, смотрели на буруны прибоя, пенившиеся среди камней, прислушивались к веселому журчанию воды за бортом. Только тут у Сысоя появилась возможность поговорить с бывшим правителем конторы.