Ворон на снегу - Зябрев Анатолий. Страница 27

— Ну, случайно, неслучайно, а вот надо, значит, и попал. Свиделись на доброе дело. Свойник твоему покойному отцу-то... Теперь бы тебе и у матери побывать. Когда был-то у нее? В году четырнадцатом иль в пятнадцатом? То-то она пишет, что в окошко все глядит, глаза проглядела.

Тупальский понял, что вызов и встречу с Евсеем Ивановичем устроил хитроумный дядюшка.

О матери Тупальский, конечно, помнил, он любил старушку да и сестру младшую любил, они в пристанском поселочке, на Иртыше, под Тобольском, но ехать к ним в тот поселочек, сейчас завьюженный сугробами, у него никак не было желания.

— Остерегись провокаторов, — наказывал Вербук племяннику. — По Новониколаевску их много. Я их нюхом чую. Выведывают настроение... Тут в слободке Зыбрин живет, дом у него... тот самый, на бугрище, пятистенник. Он с каторги вернулся.

— Ну?

— Знаешь ты его.

— Эт хромой-то? Твой лавочник неудачливый? Ну, припоминаю. Он у нас из зоны все убегал, пока не заковали. Ну и что?

— Припугнуть бы его надо, чтобы попокладистее... Да держать при себе...

— Не думаешь ли опять из него лавочника себе делать? — посмеялся Тупальский.

— Эт уж как бог. Как бог, — не принял племянникова тона Мирон Мироныч. — Мужик он дурной, но не вор. Дружки у него были, втянули дурака в историю, жизнь ему попортили, жену потерял...

— Жену я его помню, красавица, — сказал Тупальский.

— Это уж так, редкая красавица. Набожная была.

— Они, красивые, все набожные, пока муж дома. — Тупальский разобрал постель, разделся и в белье, босой, прошел по комнате в угол, где был кувшин с водой.

— Не оговаривай русскую бабу, не богохульствуй, грешно. Русская баба, какая из деревни вышла, против любой нации устоит целомудренностью. Это уж в городах они портятся. А про Зыбрина я говорю к тому, что приветить надо. Всяко повернуть жизнь может. А мужик он, говорю, не вор, в политические не лезет, сам по себе. При случае опора будет. Зла не помнит. Да какое у него, дурака, на меня зло может быть? Я его благодетельствовал, а он сам себя подкосил. Отчего же ему зло на благодетеля держать?

— На благодетелях-то, дядюшка, только и вымещают зло, — Тупальский говорил уж из постели, обдумывая завтрашний день, и плохо слушал разохотившегося на разговор дядюшку. Конечно, дядюшка молодец, складывается все будто бы ладно, как бы не изурочить...

Вербук продолжал:

— Про Зыбрина я к тому, что другой тут каторжный объявился, из дружков его. Бойченков Афанасий. Этот вражина. Этот сам по себе не будет. Непременно станет везде лезти да подминать под себя. Кружить всех будет. Его-то ты как раз остерегись, везде он будет лезти. А через Зыбрина при случае можно и на него подействовать...

Тупальский, однако, уже не слышал, он засыпал, дыхание его было выровненным.

Саботажников ищите, выявляйте саботажников!

Реальную картину Западной Сибири, Приобья, Афанасий, конечно, знал. Ни один город Сибири не смог сразу отозваться — ни один! — не смог отозваться в тот же день, ну хотя бы в ту же неделю, на весть из Петрограда, со Второго съезда Советов, твердо и неотступно сказавшего: полная в стране власть — Советам. Не был сибирский рабочий готов к такому — спал. В Новониколаевске и Судженске смогли рабочие раскачаться только ко второй половине декабря, а в Бийске, Кольчугине, Анжерске и того позднее. В многолюдном Томске в протест решению Второго съезда Советов областники даже созвали свой «чрезвычайный общесибирский» съезд. Ну, кто такие областники, Афанасий ведал, приходилось с ними встречаться и на каторге, и позднее. Они за автономию Сибири. Очень заманчиво. С одной-то стороны будто бы... Сибирь сама себе хозяйка, и уж никто не вправе ей давать указы. А с другой стороны... Ну да. Паровоз, направленный в одну сторону, где светофор, вдруг двинется в другую, где никаких светофоров. Рабочие Сибири не так сплотнены, да и много ли их, чтобы без помощи оттуда, из-за Урала, управиться, удержаться в свободной жизни? Казачество енисейское, забайкальское, прочее офицерство... Сколько их всех! Да плюс купечество, гражданские чины, поповщина... Десяток на одного оголенного рабочего.

«Чрезвычайный» съезд в Томске бурлил целую неделю. Областники избрали свой «Временный Сибирский областной совет» во главе с Г. Н. Потаниным. И послали уполномоченных для установления связей с националистами Украины, Туркестана, Киргизии и еще куда-то. Просят поддержки от членов Учредительного собрания. Свои министерства, свои министры. Военным советом руководить областники позвали казачьего атамана из Енисейска Сотникова.

В Тюмени власть Советам рабочих, крестьянских и солдатских депутатов была отдана лишь при активной помощи отряда красногвардейцев, прибывшего из Петрограда. С той же задачей поехали петроградские красногвардейцы в Тобольск, и еще нет оттуда никаких известий. Как там сложатся обстоятельства? К тому же что-то совсем недоброе задумывается в штабе чехословацких легионеров, куда, как пишут газеты, зачастил с визитами тот же Сотников, представляющий томских областников.

В Новониколаевске остановлена, бездействует вся промышленность. И не просто остановлена, а разорена наголо, начисто.

Такой вот образовался круг, такие тучи.

После отбытия каторги, а это было в четырнадцатом году, Афанасий не вернулся в Новониколаевск, остался на реке Витим, работал на рудниках, ему очень уж по складу подходили рисковые, вольные, самолюбивые натуры золотодобытчиков и вся их рисковая, далекая от здравого смысла жизнь; это был нестойкий, текучий материал, попав в их среду, или сам обращаешься в нечто подобное, или, если хватит характера устоять, вдруг осознаешь себя так, как никогда прежде не осознавал, и начнешь лепить, формировать из этого сырого материала, что тебе заблагорассудится: подозрительных ли, угрюмых социалистов или террористов-романтиков. Да, да. Смешно?

Возможно, до скончания отмеренных ему судьбой дней — а до той поры, считал он, не так уж и далеко при его-то побитых печенках-селезенках, — возможно, и быть бы ему там до своего срока, когда зароют в каменистый пригорок среди кустов таволги, пенно расцветающих по весне, да вот позвали его на разговор в Иркутск, в Центросибирь. Так он и получил это вот назначение: ехать в свой Новониколаевск и наладить все производства, какие тут когда-то действовали. А он уж и давно забыл какие.

В ту невообразимо давнюю пору, до девятьсот пятого года, когда Афанасий в городе жил, действовали тут крупные лесопильни, мучные и крупяные мельницы, бражный и кожевенный заводы, мыловарня...

Ходил Афанасий по домам и баракам, собирал членов заводских и фабричных комитетов, те охотно устраивали митинги, вводили людей в энтузиазм, но решительно никто не знал, чем заменить испорченное, разбитое, разрушенное оборудование, ну, вон ту вагранку в кирпичных забоях или прессовочную машину. Из края в край Афанасий пробегал пешком весь город, с Ельцовки до Каменки, и обратно из края в край. Была ему выделена лошадь и кошева с коробком, но лошадь у него украли цыгане, как он говорил, конфисковали в пользу беднейшего сословия, а кошеву вместе с коробком он за ненадобностью променял у телеграфистов на аккумулятор да на несколько мотков толстой проволоки, необходимой для насечки в кузнице шпонок к маслобоечным машинам.

На национализированном маслозаводе очень старательным оказался технорук Стрижелов, немолодой уже, грузный, медлительный, из молчунов. Разбитое оборудование наладил за две недели. Афанасий, глядя на него, упругого толстяка, радовался. На все, что говорил он ему, тот глухо отвечал единственным словом: «Ага».

Но завод и с отлаженной технологической линией оставался по-прежнему в бездействии, что удручало еще больше. Не было подвоза молока ни из слободки, ни из деревень. Слободские бабы морозили молоко в мисках, в котелках и в таком виде, с желтыми масляными шишками, продавали на базаре. Специально назначенные сборщики (а подбирал их сам Афанасий) с бочками в санях, посланные по деревням, возвращались пустыми.