Ледобой. Зов (СИ) - Козаев Азамат. Страница 29

— Бражкой запивай, — невинно бросил Неслух и убедительно кивнул, дескать, он-то знает. Проверял — помогает.

Все четыре стола дружно всхохотнули, Гордяй придушил собственный смешок — очень уж заразительно смеются заставные — продолжил:

— В тех краях жил-был тагун, князь по-нашему, человек видный, крутонравый и на расправу с недругами скорый. Княжество как княжество, как у всех, мы хорошие — соседи плохие. И вышла у него драчка со своими боярами, уж не знаю, что они там не поделили, но отирался около князя лютый человечище, заспинный князя, что-то в ухо тому нашёптывал. Князю говорят, мол, отдали от себя заспинного, мутит он, лбами сталкивает, вражду сеет. А князь, как будто опоен да заговорён, одно талдычит — не наговаривайте на хорошего человека, за собой смотрите. И в один из дней князь начинает чужое отбирать.

— Так и начал? — Тычок ужаснулся, неодобрительно покачал головой.

— Так и начал, — кивнул Гордяй. — Виданное ли дело, заграбастать под себя то, что спокон веку было чужим? Решил, значит, и заграбастал. А заспинный княжий ходит да улыбается, мол, всё по-моему вышло.

— Лютый говоришь, был? — Тычка чужая история взяла за живое, заерзал на лавке, нырнул в чарку, только глаза поверх края сверкают. Пьёт, не отрываясь, как воду. Ответа ждёт.

— Лютейший, — подхватил Скоробогат. — Ему человека удушегубить — как чарку с брагой выпить. И ладно бы красавец какой был. Так урод уродом — низенький, ноги кривенькие, голова — во, нос — во, губы шлёпают, как шматы мяса. Правда, силён был сволота, и скор, чисто молния. Несколько раз пытались его с бела света спровадить, так живёхонек остался. Наоборот, тех порешил.

— Ты гляди, что в мире делается! — Тычок осенился обережным знамением, вновь уцепился за чарку.

— И такая жажда на чужое тамошнего князя обуяла, что не стало никому жизни. А заспинный князя ходит, да посмеивается. И ведь взялся ниоткуда, не было, не было, и нате вам, кушайте не обляпайтесь. Лучшим другом стал.

Сивый слушал молча, потягивал заморскую бражку, иногда сочувственно качал головой. Пару раз поймал на себе взгляд рассказчика, но сам в ответ не отглядывался. Так, мазнул глазами по купчине, мол вижу, слушаю, и вперился в сизое небо.

— Уверен, грехов за ним нашли… Вовек лютому не отмыться, — усмехнулся.

— Догадлив ты, воевода, — Гордяй поднял чарку повыше, кивнул Безроду. — Всякий в княжестве знал, что нечист на руку заспинный, но едва пустили тамошних ворожцов по следу, те такое обнаружили…

Купец зацокал, закачал головой.

— Не томи, — весело бросил Рядяша, — младенцев сырыми ел?

— Хуже!

— Куда уж хуже? — возмутился Тычок, зашарил глазами по столам в поисках поддержки. — Куда уж хуже? Разве что в одиночку бражку хлестал, с товарищами не делился!

— Со злыми силами знался! — Гордяй остервенело плюнул, отвернувшись от стола, спрятался за обережное знамение. — Через это невероятную мощу взял, подлец. В огне, зараза, не горел, в воде не тонул, мечи от него отскакивали, стрелы облетали.

— С таким — в любую сечу, — хохотнули заставные, дружно подняли чарки.

— А дальше? — низко громыхнул младший Неслух.

— Ну, светлые головы загривки почесали, один к двум прикинули и порешили в душу заспинному влезть. Спрашивают, мол, друг старинный, а чего ты такой красивый и умненький хочешь? Золота-серебра? Власти? Лютейший загадочно глазками сверкает и улыбается, мол, тепло-тепло. Думайте-гадайте. Только одно и сказал, дескать, обида у него на них, родовитых да богатых. Ничего-то он в жизни не видел, кроме тычков да пинков, сражений и крови.

— Кому ж понравится по-собачьи жить? — пояснил Глина, разведя руками, — Тут хочешь, не хочешь на белый свет обозлишься, собственную тень укусишь.

— Сражения и кровь? — переспросил Сивый, усмехнулся. — Это называется «долг и служение».

— Интересно в жизни получается, кто-то долг на счёт меняет. Вроде долг и счёт, как дырка и отверстие, почти одно и то же, но когда предъявят, сразу поймёшь разницу. Туши светочь, садись не падай. — Гордяй всё искал воеводин взгляд, да не находил. Вроде на тебя смотрит Сивый, а ощущение такое, что мимо бьёт. Где-то по груди взгляд скребёт. А может и по лбу.

— И как порешили? — спросил Щёлк с прищуром.

— Да как, — рассказчик пожал плечами, — знамо как. Отсыпали золота столько, сколько сам на весах потянул, подарили ещё всякого добра вроде ладей и скота. Земли подарили — целый остров в море-окияне. Заспинного и след простыл.

— И князь выздоровел, в разум вошёл, — Скоробогат закивал. — Со своими замирился.

Гордяй махнул чашей в сторону Сивого — тот молча кивнул — и припал к расписному краю.

— Молодцы какие тамошние светлые головы — Безрод ухмыльнулся. — Тычок хочет дорогим гостям должное воздать, тоже сказку расскажет. Едва язык сдерживает, правда, Тычок?

— Я? — старик утёр губы рукавом, поставил чарку на стол, недоумённо вытянул тонкую шейку и выкрутил голову налево, к Безроду.

Сивый жалистно закачал головой.

— И завтра на Большой Земле люди узнают, что Тычку оказалось нечего сказать. Скажут, выдохся старинушка.

— Я выдохся? Да я столько сказок знаю — если сидеть за этим столом безвылазно, да слушать — состаритесь!

— А ты, конечно, помолодеешь! — гоготнул Ледок.

— Ясное дело! — старый подбоченился, хитро погрозил пальцем. — От меня улетит, да к вам и пристанет. А какую сказку я хочу рассказать?

— Ту, про мальчишку пекарёнка.

— А-а-а, ну да! — егоз важно закивал, — это я Безродушку загодя упредил, мол, захочу рассказать сказку про мальчишку пекаря, ты мне в нужный момент знак дай, а то ведь я всегда невпопад. В общем, в одной далёкой стране, в одном красивом городе, на улице пекарей в один прекрасный день появился новый повелитель муки и скалки. Кто такой, из каких краев попутным ветром его принесло, никто не знал, зато весь город через какое-то время узнал, что новый пекарь — умелец первостатейный. Там, где у местных выпечка держится по два дня, у нашего — вдвое дольше. И вкус у пирогов просто необыкновенный, один в нём находил кислинку болотных ягод, второму чудились яблоки, третьему мерещилась вишня пополам с ароматной грушкой. И уж вовсе удивил пекарь всю улицу, когда взял к себе в помощники уличного мальчишку. Тот на земле спал, пылью укрывался, гоняли его все, кому не лень, мол, извозишь мне в доме всё грязью, а то и похуже чего — заразу какую принесёшь. А когда на следующий день увидели при пекарне шустрого малого с соломенным чубчиком, румяного, точно с морозца, никто не признал в нём вчерашнего оборванца. Так и спрашивали, мол, а давешний где? Не выдержал, выгнал, другого взял?

— Нельзя в дело пускать абы кого, — неодобрительно закачали головами купцы, как один. — Сам не заметишь, как сгоришь.

— Может и нельзя, а только сколько было травы у новой пекарни, всю вытоптали. Оно и неудивительно, город пироги распробовал, зачастили к новому пекарю. Ну, старые пекари, ясное дело, такому повороту не обрадовались, новичок город под себя подминает, разве такое стерпеть можно? Но как удачу обратно к себе расположить, если никому в твоих пирогах яблоки с вишней не мерещатся, а есть там только стародавняя капуста да яйца, а от простых хлебов нового умельца людям зимой лето виделось, а летом во рту будто холодило? И нет у тебя никаких тайн, и печёшь так, как тебя учили, а тайна всё-таки есть, и живёт она не у тебя. Как вызнать? Сам не скажет, не дурак. Решили через мальчишку. Сначала купить пробовали, сулили золота, серебра — не поддался. Говорит, не скажу. Решили запугать — подстерегли ночью, обернулись ряжеными, ножи достали, к горлу приставили. Молчит. Поняли, что с наскока не взять, решились на серьёзное — похитили мальчишку, в заброшенном доме за городом спрятали, думали расшевелить плетьми да калёным железом. Но дурни не рассчитали, увлеклись, глядь, а мальчишка уже на последнем издыхании, весь в крови, даже говорить не может. Испугались хлебопёки, последний раз спрашивают, мол, выдашь тайны? А тот даром что говорить не может, зато показывает очень даже здорово.