Ледобой. Зов (СИ) - Козаев Азамат. Страница 8

— Уважаемый Якай, ты проживаешь полезную и полную смысла жизнь и умудрён годами достаточно чтобы понять — женщины способны испортить даже придорожную пыль.

Видимо, семя упало в плодородную почву — охранитель спокойствия невольно дернул шеей и бросил косой взгляд в сторону, где, как понял покупатель, стоял его дом. Улыбка блюстителя благочинности сразу стала кислой и горько-умудрённой. Он закашлялся, хмыкнул и, оправив пояс, деловито и даже как-то торопливо зашагал на обход.

Сегодня Ценгуза и странный покупатель сошлись в обычной схватке без наблюдателя в лице Якая, тот был где-то на другом конце торговой площади.

— Мне нужны именно белые корешки. В наставлении для приготовления жумейской каши предписывается класть в котёл именно белые корешки.

— Белые корешки ему подавай! Да знаешь ли ты, недостойный, что на сто чёрных корешков попадается всего один белый? А-а-а-а, я поняла! Ты думаешь, что старая Ценгуза сейчас же сорвётся с места и, сверкая пятками, побежит к предгорьям собирать куф? А может быть мне созвать всех мальчишек округи, дать каждому по серебряной монете и велеть носом распахать предгорные леса во исполнение прихоти капризного покупателя, уродливого настолько, что его кривые зубы, оттопыренные уши и мерзкую, слюнявую нижнюю губу облагородит только мешок на голову с прорезями для глаз?

— Ты тоже не похожа на первую красавицу, уважаемая Ценгуза, и я советовал бы тебе не кричать над прилавком, неблаго ядовитая слюна, которой ты разбрасываешься, может попасть на травы и порошки и отравить их. Мне придётся искать другого продавца трав и кореньев.

— Нет, вы только посмотрите на этого привереду! Даже представить боюсь, какой отравой ты кормишь конюхов и свинопасов нашего наместника! Я, кажется, начинаю понимать, почему тебя не допустили к готовке для самого уважаемого наместника Фанкила! Всё твое, так называемое, искусство заключается в умении разбить над сковородой пару яиц! Я бы тебя не доверила готовить даже для рабов!

— А теперь, старуха с крючковатым носом, бельмом на глазу и бородавкой на губе, слушай внимательно! Я хочу приготовить жумейскую кашу вовсе не для свинопасов и конюхов! Скоро состоится охота, на которую меня возьмут как третьего готовильщика и если мне удастся дать попробовать наместнику моё необыкновенное блюдо, я вполне могу стать вторым готовильщиком, а со временем и первым! Смекаешь выгоду?

Старуха, уже было приготовившая обжигающий ответ-отлуп, часто-часто заморгала и прикрыла рот. Глаза её мигом приобрели осмысленное выражение, дурашливость уличной торговки облетела с неё, будто пыль с ковра под выбивалкой.

— Ты хочешь сказать, уважаемый Емсан, что станешь брать у меня травы, приправы и коренья?

— Да. И больше, нежели сейчас!

Ценгуза, не медля ни мгновения, деловито закатал рукава сунула указательные пальцы в рот и оглушительно свистнула. Откуда-то — Емсан даже не понял откуда, из-под земли что ли — вынырнул мальчишка, подбежал к старухе, и она что-то нашептала сорванцу на ухо. Тот мигом убежал, только рубашка захлопала на ходу. Торговка показала пальцем вслед мальчишке, мол, дело уже делается, и со значением протянула руку.

— Половина. Серебром, — Емсан сунул монету в подставленную ладонь и едва не рассмеялся. Даже ладонь старухи походила на птичью лапу — пальцы скрючены, ровно когти орла, готовы сомкнуться в любой момент, схватить добычу и более не выпустить. — А когда со временем я стану первым готовильщиком, ты сможешь отказаться от чёрных одежд, лавка твоя переедет ближе к середине торговой площади и возможно…

Старуха жадно впилась в мерзейшего коротышку липким взглядом. Что?

— И возможно, со временем мы даже выдадим тебя замуж! Богатая невеста — товар ходкий.

Ценгуза едва слюни наземь не роняла, глядя в спину уходящему Емсану круглыми от жадности глазами. Вы только поглядите, сморчок-сморчком, уродливый, мерзкий, слюнявый, лупоглазый, но мало ли чем может быть вымазан самородок золота! Раскрылся, наконец! А то ходил, ходил, настроение портил. Рассказывали, даже в дерьме находят золото. Тут главное не дышать, не смотреть и отмывать быстро-быстро. Замуж… Ха! Берегись Панкуш, всю жизнь бегал-бегал, а на старости лет жениться всё-таки придётся…

— Есть будешь? — статная женщина с красивым волевым лицом и тёплыми газельими глазами выглянула из-за покрывала, отделяющего женскую половину дома от мужской.

— Устал, как собака, — Емсан бросил плащ на крюк у входной двери, с шумом рухнул на резной табурет. Мальчик лет десяти резво выбежал из глубины дома, опустился на колени и стянул с него онучи на бычьей подмётке.

— Отец, нашёл?

— Белые корни так просто не найти, но их уже собирают.

— Успеешь?

— Нужно успеть. Во что бы то ни стало… Так, стоп! Дайка, у тебя новая бакедра?

— Правда красивая? Торговка сказала, что она очень подходит к моим волосам, а если обернуть вокруг шеи, так и вовсе видится, будто лицо, подобно самоцвету, заключили в бирюзовую оправу. Опаловое на бирюзовом…

Дайка опасливо стрельнула глазами вправо-влево, широким жестом отдернула занавес, и, не выходя за пределы женской половины, сделала несколько танцевальных движений, по-птичьи взмахивая руками. От рождения гибкая, она с полулёта схватывала любую отбивку, могла на слух выстучать на барабане только что впервые услышанный наигрыш, даже теперь, без музыки Емсан без труда перевёл в звуки все телодвижения жены. «Шла девушка за водой». Сбоку из-за отдернутой занавески выглянула девчачья мордаха в расписной бакедре, и следом, где-то-то там, за тканой перегородкой раздался скрип дверных петель.

— Нет, вы только посмотрите на нее! — невидимая с места, на котором сидел Емсан, на той стороне заговорила женщина, по голосу пожилая, — Кот из дома, мыши в пляс! Ты всё сделала? Приготовила? Воды нанесла?

— Я сделала всё, а вам, мама, вредно сердиться, — на женской стороне послышалась возня никак не менее трёх человек, звуки поцелуев и весёлый девчачий смех.

В дом через главную дверь вошёл старик, молча показал Емсану на женскую половину, покачал головой, улыбнулся. Тот вскочил, усадил вошедшего на своё место, а мальчик без лишних слов принялся стаскивать с деда онучи, как чуть ранее обиходил отца.

— Что нового, сынок?

— На базаре говорят, что маленькому сыну наместника становится хуже. Говорят, он не выживет, раны слишком обширны.

— Трудно остаться в добром здравии, когда тебя в четыре года рвут боевые псы, — старик покачал головой, а на женской стороне внезапно стихла всякая возня.

— Ты ведь не полезешь в это дело? — из-за ширмы выступила убелённая сединами женщина в бордовой бакедре.

Емсан молчал, поджав губы, и прятал от матери взгляд.

— Маленького сына наместника псы порвали восемь дней назад, и всякий раз, приходя с базара, ты мрачен, будто грозовая туча. Нам с Дайкой кажется, что ты ходишь на торговую площадь только с одной целью — узнать о состоянии мальчика. Сынок, ты не о том думаешь!

— Мама, гроза будет через пару дней. С нами будет всё хорошо. А ребенок этой пары дней не переживёт.

— Но как? Как ты собираешься это сделать?

— Мать, закрой рот и перестань махать руками, чисто мельница. Мы воспитали достойного мужчину, и не забывай — это лишь мы с тобой можем отчитывать его, как мальчишку, остальные даже в глаза ему смотреть не смеют. Он ведь не сможет иначе, и ты сама это знаешь.

— Когда? — только и спросили на женской половине севшими голосами. Одновременно.

— Сегодня ночью, — Емсан обменялся с отцом мрачным взглядам, и старик лишь руками развел — надо, значит, надо.

Мальчик прижался к отцу и выглянул снизу вверх. Слез не было. Емсан улыбнулся и взъерошил сыну вихры, чёрные, как перо ворона.

Покои наместника местополагались у самого острия двора, если его очертания уподобить капле, как это и виделось с отдалённых вершин. В преддверии ночи, в темноте, когда по двору перестали сновать рабы и слуги, уже нырнувшие с головой в короткий но такой блаженный отдых в свои каморках, а вода и дрова для утренней готовки были натасканы и заготовлены, одинокая тень со светочем пересекла двор и приблизилась к белой двухуровневой постройке с башенками под круглыми остроконечными крышами.