Ледобой. Зов (СИ) - Козаев Азамат. Страница 9

— Кто такой?

— Емсан, третий готовильщик.

Стража у входа в покои наместника преградила путь мечами, но Емсан лишь повторил, с чуть большим нажимом:

— Емсан, третий готовильщик. Несу ужин для сиделок маленького Шестая.

Здоровенные, угрюмые головорезы, переглянувшись, как по знаку сдали в стороны, и Емсан переступил порог. Прошёл большие завходные покои, расписанные синими, красными и жёлтыми цветами по белому, поднялся по той из двух лестниц, что вела в правое крыло жилых покоев. Пару стражей, несших службу у самой лестницы, он миновал даже не остановившись, а те как играли в камни, так и продолжили играть, будто никто только что по лестнице не поднялся. Переход от лестницы к покоям Шестая неизвестный зодчий сделал недлинным, как будто угадав детское желание после пробуждения и утренней трапезы поскорее спуститься во двор для игр и всякоразных проказ, Емсан лишь раз повернул за угол, хотя назвать этот полукруглый поворот углом язык не повернулся бы. У тяжёлых резных дверей на широкой скамье, принесённой снизу, из завходных покоев, дремал лекарь наместника, вернее, один из двух. Уже взявшись за тяжёлую дверную ручку, Емсан лишь покосился на бедолагу под плащом, скрюченного сном и крайней степенью усталости, будто узорный стебель цветка из настенных росписей.

Петли, хорошо смазанные, даже не скрипнули, и Емсан, стараясь не шуметь, ступил во владения маленького Шестая. В огромных покоях, углы которых небольшой светоч облизывал лишь едва-едва, у самого окна стояло ложе, завешенное цветастой тканью, а повсюду были разбросаны игрушки — наместник распорядился не трогать ничего и не прибирать, как будто уборка подманит смерть. Емсан согласно кивнул. Да, после обеих — уборки и смерти — становится пусто и мертвенно чисто, и нет ничего более противоестественного, нежели дети-чистюли и дети-покойники.

Он подошёл к ложу, и в тот момент, когда, ухватив полог, собирался его откинуть, света вокруг стало больше. Много больше, ровно где-то здесь в покоях волей Небесного Отца прямо в воздухе существовали ямы, до этого мгновения прикрытые непроглядной завесой, и некто, сдернув тонкий слой бытия, совсем как он только что хотел откинуть полог, явил светочи из воздушных ям. Глазам сделалось больно, Емсан прикрылся свободной рукой, и знакомый до боли голос, сочась ядом и коля шипами хрипотцы, распотрошил мертвенную тишину детских покоев:

— Какая встреча! Глазам своим не верю!

Емсан, щурясь, выглянул из-под руки. Четыре больших масляных светоча полыхали в стеклянных темницах, и да, их прятали в воздушных ямах, прикрыв завесой — во второй руке, каждый из светоносцев, держал покрывало из плотной чёрной кожи.

— Как младший, я поздороваюсь первым. Здравствуй, старый друг!

Емсан, сведя брови в нить и сощурив глаза, впился в того из четверых, что стоял в ближайшем углу. Сухой, поджарый, в чёрном кожаном панцире с нашитыми красными листьями на плече, он смотрел Емсану прямо в глаза и не отводил взгляда. Какое-то время ничего не происходило, затем хрупкую тишину разорвал тот же голос:

— Напрягся. Стараешься. Ломаешь ему голову, да ничего не выходит. Что ты ему приказывал? Удавить меня? Разрубить на куски? Облить маслом и поджечь? Не трать силы. Ещё понадобятся.

Трое, поставив светочи на пол, обнажили мечи, подошли ближе. Четвертый, тот самый обладатель ядовитого голоса, усмехаясь, неспешно прошёл к ложу маленького Шестая, собрал полог в горсть, повернулся, замер. Резко отдёрнул цветастый занавес, насмешливо кивнул на заправленную постель без единой морщины.

— Что я вижу? Где же маленький Шестай? Казалось бы, время позднее, и малышу давно полагается видеть сладкие сны. Неужели случилось худшее, и он не дождался помощи самого милосердного из живущих и самого могущественного из милосердных? Кстати, а кто ты сейчас? Я слышал, теперь ты готовильщик?

Емсан стоял недвижимо, прямой, как столб, молчал, смотрел в пол и усмирял дыхание.

— Признаться, я не был уверен, что ты клюнешь. А согласись, придумка стоящая. Другой бы и ухом не повёл, но не ты.

Емсан, наконец, выгладил дыхание, медленно поднял глаза, а говоривший — высоченный, плотный бородач — напротив сделался беспокоен, как пьяница наутро после возлияний. Он вдруг затрясся, руки задрожали и, переламывая себя — лицо чернобородого исказил оскал бессильной ненависти — медленно потащил из ножен меч, да рычал при том так, что волки, встав с ним нос к носу, убежали бы, трусливо поджав хвосты. Преодолевая собственную волю, чернобородый неуклюже сделал вперед несколько шагов, наконец, вытащил клинок, и тряскими руками, будто неимоверную тяжесть, с мукой на лице протянул Емсану рукоятью вперед. И когда тот уже был готов объять рукоять меча с крупной бирюзой в навершии, за какое-то невесомое мгновение движением плеч, будто сбрасывает плащ, чернобородый стряхнул с себя дрожь и тряску, издевательски улыбнулся и руку, свободную от оружия и собранную в здоровенный кулак, вонзил в живот Емсану.

— Вот скажи, что ты сделал бы с моим мечом, вислогубый? Зарубил меня? Моих воинов? Обездвижил бы, лишил воли и зарезал, как оглушенную скотину?

Вислогубый мычал, елозя по полу. Емсана по знаку высокого вздернули на ноги, впрочем, стоять сам он не мог — висел на руках краснолистых.

— Хотя исчез ты ловко, признаю. Я долго не мог тебя найти, но прошлой луной ты раскрылся. Спросишь как? А просто воздух зазвенел, и прилетела волна тепла, легко-легко, тихо-тихо, будто на том краю земли кто-то шепнул твое имя и зажег светоч. Но я услышал. И почувствовал свет. Светило, кстати, ещё на полуночи, в дремучих непроходимых лесах, да притом в нескольких местах, и не просто светило, а даже полыхало. Тех умельцев я тоже найду, но всему своё время.

— Морок ослабел, — прохрипел Емсан и дёрнул руками — отпустите, встану сам. — До грозы я бы не дотянул. Пришлось подновлять в тихую ночь.

— Чтобы приручить рабаннов, мне понадобилось время — они сопротивлялись, шипели, показывали зубы, но если бы ты знал, как быстро ломают остальных жуткие мучения самого строптивого, — Чёрная Борода с хитрой улыбкой зорко наблюдал за пленником и вдруг замахал перед собой руками. — Что ты, что ты! Я и пальцем никого не тронул, не делай страшные глаза! Хотя, честно говоря, хотел. Мне просто не дали. На всё про всё мне хватило пары месяцев. А вот ты ловко придумал прятаться за грозу. И наверное, смог бы прятаться дальше, искать среди тысяч жителей Льябая подлого предателя я мог месяцами. Но тебя подвело милосердие. А знаешь, что будет дальше?

Емсан промолчал. Последний из воинов, тот, что ещё оставался незадействованым, принёс небольшое зерцало в серебряной оправе, передал чернобородому, и тот развернул зерцало к Емсану, схватив пленника за бороду.

— Ты присягнёшь мне своим настоящим именем, — протянул он, хищно улыбаясь. — Можешь морочить голову старой Ценгузе на торге, этому толстопузому охранителю, отводи глаза пастухам и свинопасам, но не мне. Ты готов снова стать самим собой?

Емсана затрясло, он из всех сил стискивал челюсти, чтобы не заговорить, но чернобородый просто расстегнул ворот своего пардая, и сопротивление пленника кончилось за мгновение, будто вода разом вытекла в трещину глиняного кувшина.

— Говори, вислогубый, что ты видишь в зерцале! Я приказываю!

— Человек средних лет с сединой в бороде, глаза карие, посажены глубоко, взгляд пронзительный, брови кустистые, лоб высокий, лицо квадратное, челюсть квадратная, нос с небольшой горбинкой…

— Будь точнее. Глаза карие, расширены от ужаса.

— Глаза карие, расширены от ужаса, — с трудом повторил Емсан, каждое мгновение обуздывая собственные челюсть и язык, пошедшие от тряски вразнос. — Шея широкая…

— А губа? У этого человека вислая губа? — Черная Борода едва не смеялся.

— Губа тонкая, не вислая, обычно губы его плотно сжаты.

— Вы только поглядите! Значит ты не вислогубый и уродливый Емсан? Кто же ты?

Человек с пронзительным взглядом и плотно сжатыми губами какое-то время молчал, с ужасом пожирая глазами предмет на шейной цепочке своего пленителя, затем обречённо выдохнул: