Страна Печалия - Софронов Вячеслав. Страница 49

Только опять закавыка вышла: где хоронить его, на каком погосте, поскольку до того все слободчане перед смертью своей пристраивались кто в богадельню, кто в монастырь, а тут такое дело, что и места нет для Степушки ни на одном из городских погостов. Решили по такому случаю общий сход собрать, определиться насчет непростого вопроса о вечном упокоении жильцов, своего храма не имеющих. Судили-рядили и вынесли общее решение предать Степана земле вблизи жилищ своих на крутом пригорке над речкой, прозванной в народе не иначе, как Монастыркой. Местечко приметное, весенним половодьем не тронутое, по всем статьям для этого скорбного дела подходит. Только вот монастырское начальство уперлось, мол, нет у жильцов слободских такого права — хоронить любого и каждого на земле, для тех целей не предназначенной. И на самом монастырском погосте, внутри ограды, где иноки схоронены, тоже нельзя, поскольку ни по чину, ни по званию Степан к ним ни с какого бока не подходит.

Мужики, да и бабы вместе с ними едва на приступ монастырских ворот не кинулись, до того им этот ответ обидным показался. Выходит, как на работы идти к братии в помощь, то, получается, будьте добры, пожалуйте. А как клок земли, никаким строением не занятый, для бедного парня вырешить, то гуляй Вася, знать такого не знаем и ведать не хотим.

Дошло то дело до владыки. Он сам вникать, разбираться не стал, а отправил заместо себя Ивана Струну, чтоб решение принял и ему об том доложил. А Струна, он, что твоя струна и есть — в какой бок потянут, на тот лад и поет. Поговорил с игуменом Павлинием, головкой согласно покивал, но никакого своего решения ему не высказал. Завернул в слободку, мужиков послушал и даже бабенкам, ему разные резоны высказавшими, ласково улыбнулся, а потом в дом к Степкиным родителям взошел и долгонько там оставался. О чем они там беседу вели, какие разговоры говорили, то доподлинно никому не известно. Но общий язык меж собой, как потом выяснилось, нашли и разрешение от Ивана Васильевича на рытье могилки на том приметном бугорке каким-то непонятным образом выхлопотали в укор монастырскому начальству. А те тоже перечить не стали, коль сам дьяк архиепископский соизволил свое личное согласие дать. Провожали Струну не хуже самого владыки и едва ли осанну вслед ему не пели. А в сторону монастырских стен долго еще бабы языки, а мужики кукиши показывали. Мол, наша взяла, и вы нам больше не указ, правда, она всегда кривду переборет.

Но и на этом дело со Степановыми проводами в дальнюю путь-дорогу чинно и мирно не разрешилось. Вот ведь каков человек при жизни был, занозой мог любому в бок или иное место встрясть, таковым и после кончины своей остался. Не та беда, так эта случится. И все, казалось бы, на ровном месте, где иной сто раз пройдет с легкой ногой и ни за что не зацепится. А иной вроде как не нарочно, обязательно за что-нибудь да зацепится и не себе, не людям проходу не даст, всех, кто рядом с ним, в остолбенение приведет.

А вышло вот что. Степкины родители по случаю похорон любимого сынка продали как есть одежонку его вместе с хромовыми, почти не одеванными сапогами, а на вырученные деньги заказали местному умельцу Якову, прозванному за свое пристрастие к деревянным поделкам Плотниковым, изготовить крест на могилу Степанову, как то у православных людей принято. Да не такой, как у всех прочих, а чтоб каждый, кто мимо пойдет, крестное знамение на себя наложил, голову склонивши и, скорбную молитву сотворил, пожелал сынку ихнему упокоения, и всех грехов полное прощение.

Яков тот жил бобылем и отличался редкими чудачествами, удивляя слободчан разными своими поделками, от которых вроде как и толку мало, но каждый их увидевший обязательно башку кверху задерет, языком прищелкнет и улыбнется широко, дескать, вот дает мужик, не жалко ему ни сил, ни времени на безделицы свои. А были то разные фигурки Якова рукоделие: то смерть с косой, на шесте закрепленная и по ветру орудием своим устрашающе помахивающая. Или солдат с сабелькой в руке, с усищами до пояса на крышу вознесенный и оттуда всем мимо проходящим честь отдающий. Или петух крыльями бьет, словно взлететь желает, да силенок мало.

Народец местный давно попривык к Яшкиным вывертам, уже и внимания на изделия его новые никто не обращал, но меж собой пальцем у виска крутили, мол, таким бы рукам да добрую голову, цены бы ему не было. А так, потеха одна и никакого прибытку в дом. Но Якову до их потешек дела не было, уж так он скроен был чудно. Денег за погляд не требовал, а ладил то, что на ум пришло. Потому и жил один-одинешенек на воде и ситном хлебушке, о больших заработках не помышляя. Перебивался тем, что соседи — такие же бедолаги — ему закажут: кто стол изладить обеденный, кто лавку починить, коль у самого хозяина руки не с того конца пришиты или там дверь навесить, лестницу на чердак укрепить. Да мало ли по хозяйству забот накопится, коль не следить за ним, как то у добрых людей водится.

А хозяйство вести, то не подолом у печи трясти, надо сноровку на то иметь особую, чего у слободчан сроду не водилось, и взяться было неоткуда. Это как в нетопленной избе, сыростью тепло не нагонишь, сколько ни тужься.

За работу Яшкину опять же платить им нечем было, но зато на все свадьбы и крестины непременно звали его, у двери садили, куски не то чтоб лучшие, но и других не хуже подавали и питья наливали, сколько влить в себя сможет. О корысти какой и речи не шло. А что ему, бобылю, оставалось, как не пить горькую, коль подают? Сегодня дают, а завтра и отказать могут, гуляй, коль душа принимает…

Вот к нему Степановы родители и обратились со своей скорбной просьбой: соорудить крест пристойный на сыновью могилку. И даже денег наперед вырешили, чтоб слова с делом не расходились. Яшка к заказу их со всей страстью отнесся и пообещал в короткий срок сделать знатный крест отменной красоты, чтоб от всех иных отличался и долгой памятью служил о безвременно ушедшем в мир иной пареньке разудалом.

Нашел он в запасах своих приличествующую случаю заготовку из старого кедра, да за одну ночь вытесал здоровущий крест почти в две сажени. А поверх креста прикрепил тело Спасителя, которое он давненько еще заготовил, надеясь сбыть в монастырский храм, да так и не решился предложить по извечной застенчивости своей местному настоятелю. Получился крест на славу и загляденье, хоть важному чину какому, коль сподобится наш грешный мир покинуть, водрузить на зависть всем. Родители Степановы как работу его увидели, так и обомлели, кинулись Якову ручки его работные целовать, в ноги кланяться. А он им и заявляет, что еще не все доделал, но к самому выносу тела готово будет. С тем безутешные старики и ушли, не спросили даже, какую доделку он задумал, веря в искусство его и верный глаз.

Когда же в день похорон родственники явились за крестом, то открыли рот от удивления, увидев на вершине его гордо восседающего резного сокола. Сгоряча потребовали птицу убрать, но Яшка уперся, сказав, что иначе изрубит в щепы свое изделие, если кто посмеет прикоснуться к чудному творению, им содеянному. Тем деваться некуда, смирились, забрали крест и сразу с ним в монастырский храм отправились, где уже батюшки по святым канонам отпевали упокоившегося Степушку.

Поставили крест подальше от глаз отца Спиридона, что панихиду правил, а как гроб и крест с ним к могилке понесли, накрыли того сокола, от греха, тряпченкой какой-то. Вроде все и обошлось, никто не узрел, голоса не подал. Опустили гроб в могилу, землицей засыпать стали и крест в ногах ладить. Тут отец Спиридон разглядел Яшкину работу, закивал головой согласно, мол, хорош крест, все как подобает. А наверх-то и не глянул, где птица сокол со сложенными крыльями угнездилась. Может, сослепу не разобрал, а может, спешил шибко, наверх и не глянул, но как молитвы положенные все отчитал, попрощался с родней и провожатыми Степушкиными в последний путь, да и заспешил по своим делам. Все и обошлось. Так и остался крест с фигурой Спасителя посредине и соколом вверху самом.