Страна Печалия - Софронов Вячеслав. Страница 55

…В тот же вечер жители монастырской слободки стараниями словоохотливой Устиньи уже знали, что меж них поселился прибывший из Москвы батюшка, и это дало им пищу для долгих размышлений и предположений. В дом к Устинье, которая в свои сорок лет умудрялась оставаться бабой шустрой и расторопной, благодаря чему всегда первой знала все слободские и городские новости, явились одна за другой две ближайшие соседки, казачья вдова Варвара и дочь старого рыбака Глашка, обе незамужние, а потому никому не подвластные и по той же причине на язык злые. Варвара по возрасту была ровесница Устинье, а Глашка хоть и прожила на десять лет меньше их, но успела хлебнуть за свой короткий век всякого и умела постоять за себя не хуже любой базарной бабы.

Объединяло их общее желание найти себе в спутники доброго и хозяйственного мужика, про которых говорят, что жить за ним можно как за каменной стеной. Но этакая порода для Сибири слыла большой редкостью, и все больше попадались такие, как Фома, мужик Устиньи, который только и мечтал, как бы посытнее пожрать и завалиться спать на весь день. Одинокие мужики если и появлялись в слободе, опять же долго не задерживались на одном месте. И однажды, не вынеся нескончаемых попреков своей сожительницы, чаше всего тайком, сбегали, куда глаза глядят, оставляя спутнице своей возможность браниться и дальше, но теперь уже в сторону пустого угла, где он когда-то беззаботно пролеживал день-деньской. Устинья за последние несколько лет поменяла уже троих один с другим схожих бегунков, как она их называла и не особо от того кручинилась, надеясь лишь на свои собственные руки и сметку, благодаря которой ей и удавалось выживать, да еще и содержать таких вот нахлебников, как Фома.

Как только соседки узнали, что в дом к ней заходил приезжий протопоп, то у них пробудился здоровый интерес порасспросить ее, кто он таков и надолго ли прибыл в Тобольск.

— Каков он собой-то? — спрашивала Глашка, надеясь, что в скором будущем обязательно познакомится с тем батюшкой, а там… чем черт не шутит.

Соблазнил ее когда-то в совсем еще юном возрасте известный на всю округу Степка Соколок, чей прах давно покоился на слободском кладбище. А после того побывало у нее полюбовников немало, но ни один из них не повел речи о замужестве и совместном житие. Объяснялось это прежде всего тем, что нравились Глафире парни видные, у родителей которых, однако же, были свои виды на собственных сыновей. Им подыскивали невест из семей состоятельных, чтоб хотя бы таким путем выбраться из печального положения монастырских посельников. А у Глафиры, чье приданое состояло разве что из рваного отцовского невода да собственной нехитрой одежки, особых перспектив на замужество с такими женихами не было. На других же парней, тихих и незаметных, побаивающихся ее за словечки дерзкие, а порой и непристойные, она и сама глядеть не желала, поднимая на смех всякого, кто пытался хотя бы намекнуть ей на свое расположение.

Особо она любила в летнюю пору прохаживаться поблизости от монастыря в ладно сшитом своими руками зеленом сарафане, в зеленом же кокошнике на гордо посаженной голове и с доставшейся от покойной матери ниткой речного жемчуга на шее. Она выжидала кого-либо из монастырской братии, направляющегося в город по каким-то делам, и, оказавшись поблизости от инока того, неожиданно охала и хваталась за грудь.

Редко кто из послушников не бросался к ней с помощью, думая, будто бы девице стало худо и она сейчас, лишившись чувств, повалится на землю. Ей же того и надо было. Обхватив того обеими руками за шею, она расслабленным телом припадала к нему, как былинка к могучему стволу, и губы шалуньи оказывались в опасной близости от уст ничего не подозревающего монаха. Чем заканчивались эти ее «припадки» никто толком не знал, но, потому как с завидным постоянством игумен изгонял из стен обители то одного, то другого инока или послушника, можно было судить о немалых Глашкиных «успехах».

Потом же, когда слава о ее шуточках стала уже, как водится, бежать впереди девки самой, монахи, завидев еще издалека зеленый сарафан соблазнительницы, пускались в буквальном смысле наутек, подобрав руками полы рясы, словно гнался за ними сам искуситель рода человеческого.

Ничуть оттого не смутясь, Глафира стала искать применения талантам своим уже не вблизи Христова прибежища, а под сенью храмов Божьих, посещая по очереди все городские церкви и высматривая там молодых детей поповских, помогавших отцам своим во время службы. Тут она уже не разыгрывала сцен с потерей чувств, а, наоборот, проявляла их, не сводя взора, горящего неистощимым огнем своих зеленых глаз, с того или иного прыщеватого поповича.

Воспитанный в строгости и не отпускаемый родителем ни на какие гулянки отрок тот, встретившись с ней однажды неопытным своим взглядом с ее горящими очами, чаще всего с первого раза бывал поражен тем огнем, обещавшим ему неземное блаженство. Ладно, коль батюшка его, пекущийся не только о службе, но и о состоянии души отрока, вовремя замечал опасные те переглядывания и принимал срочные и действенные меры, заключавшиеся в сокрытии юнца в стенах отчего дома, а когда и это не помогало, то в отправке к дальней родне куда подальше.

Но в двух случаях из трех Глафира тайным оружием своим лишала неоперившегося поповича рассудка и собственной воли, встречаясь с ним тайно в заповедных и тихих уголках, которых при желании и великой любовной страсти в любом месте всякий может сыскать предостаточно.

Все ее победы на церковном поприще рано ли, поздно ли становились достоянием слободских кумушек, тем более что сама Глафира вовсе не собиралась отрицать деяния свои. Варвара с Устиньей единственные из слободских баб, относящиеся к ней с сочувствием и покровительством, во время вечерних своих посиделок с плохо скрываемым любопытством пытались разузнать у нее подробности тех похождений. Но Глафира, напуская на себя таинственность и истому, лишь отмахивалась от их щекотливых вопросов и особо делиться греховными деяниями своими не желала.

«Да ничего такого и не было», — обычно отнекивалась она, опустивши скромно глазища свои вниз, так, что если бы кто не знал ее и увидел в первый раз, то принял бы вовсе не за великую грешницу, а за деву, себя блюдущую в постах и молитвах и ни о чем греховном не помышляющую.

«Так уж и не было», — дергала ее за одежду Устинья, знавшая толк в любовных утехах, но и на мгновение не представлявшая себе, как это можно пойти и завязать знакомство с незнакомым прежде человеком.

Так называемые мужья ее, через короткий срок бесследно исчезающие, обладали неистребимым чутьем и немалым опытом отыскания на короткий срок прибежища и приюта близ одинокой женщины, которая неизменно нравилась мужикам той породы, прозванным за повадки свои шатунами. И она, ничуть тому не дивясь, принимала очередного горемыку, как бы ненароком, попросившегося на ночлег, а потом задержавшегося по обоюдному согласию на зиму, а то и на две, полагая, что то и есть промысел Божий — оказывать сострадание и помощь ближнему своему. А куда ж деваться, коль ласками мужскими она особо никогда не бывала избалована и по-своему ценила их, понимая хорошо, что бабий ее век давненько начал клониться на закат и вскорости последние сумерки сменятся долгим ночным мраком.

Варвара же в отличие от нее худо-бедно прожила со своим казачком почти десяток годков, из которых, если посчитать, когда видела его дома, и годика по дням не наберется. Все-то он был в походах да разъездах, ладно, хоть неизменно привозил с собой каждый раз какое-никакое барахлишко, о происхождении которого рассказывать особо не любил.

Если Варвара не успевала спрятать привезенные им из очередного похода изрядно поношенные, еще носящие чужой запах вещи, то он их неизменно пропивал. Она же брезговала оставлять себе чего из плохой одежонки и выменивала ее на что иное, чем и жила, пока муж ее, чуть погостив и от души погуляв, опять отправлялся, как он заявлял, «по делам государевым». Не говори он каждый раз при коротком прощании слова эти, может, и нашла бы она иного кого, будучи бабой домовитой и хозяйственной. Но эти его слова о службе государевой заставляли и ее думать, будто бы и она причастна к той службе, дожидалась помногу дней возвращения надолго запропавшего мужа.