Страна Печалия - Софронов Вячеслав. Страница 56

Она и представить себе не могла, что бы случилось, застань ее казак с кем другим. Вряд ли он стал бы осуждать бабу свою за случившееся и сам наверняка имел жен таких почти что в каждом городке, куда его направляли. Может, даже обрадовался бы случившемуся. Ну, отвесил бы оплеуху, погрозил для острастки саблей, хлестанул плетью напоследок и подался бы восвояси к такой же, как Варвара незамужней бабе.

Нет, другого боялась Варвара. Ждала она, как бы после того не пришли люди военные или приказные чином повыше и не осудили ее за измену государю и всему отечеству, которому мужик ее служил верой и правдой столько лет. Вот эта-то боязнь и не позволяла ей в свое время приголубить иного мужика, чтоб жил он подле нее, а не наездами не боле недели, пусть бы и сбежал он потом, как то случалось с приживалами соседки Устиньи. Только бы не было того вечного ожидания, в котором она пребывала все это время, и прошла бы у нее приобретенная с годами привычка вздрагивать и выбегать на порог от бряцанья лошадиной сбруи подле дома, от любого стука и голоса, раздававшегося под дверью. И трудно сказать, опечалилась ли она или обрадовалась, когда известили ее, будто бы казак ее убит был в короткой стычке со степняками, завещав перед смертью не ждать его больше и жить дальше как ей вздумается.

Некоторое время она сомневалась в смерти мужа своего невенчанного, а потом решила, что так-то оно, глядишь, и легче, но по непонятной причине мужиков стала вдруг сторониться, храня сперва положенный срок верность по покойному, а потом, уже по окончании срока того, поняла неожиданно для себя, что душа ее покрылась невидимой коростой и не то что плотского желания, а даже мыслей о нем внутри ее не осталось.

И тогда посетил ее долгий испуг своей ненужности и никчемности в этом мире, постепенно сменившейся успокоенностью и тихой печалью о быстро истекшей бабьей доле. Потому, узнавая о любовных похождениях Глафиры от кого-то их соседок, не осуждала ее, но и не завидовала, как это откровенно читалось в глазах Устиньи, сладостно закатывающей их при расспросах грешной уже видом своим соседки.

Втроем они встречались не так уж часто, но сейчас, с появлением нового в их слободе человека, был для того повод не только посудачить, но и оттаять душой от беспросветной участи невест соломенных, прозвание которых они, как и многие в сибирском неприветливом краю, носили. Так полублаженный рьяный инок-молитвенник таскает на плечах пудовые вериги, напоминавшие ему о накопленных им больших и малых грехах. Потому, когда Устинья обсказала им о своей встрече с протопопом, то каждая заинтересовалась им по-своему, примеряя новость ту соразмерно представлениям своим.

—

Каков он собой? — повторила свой вопрос Глафира, смачно облизнувшись, будто в рот ей попал кусок пчелиных сот, и слегка повела узким плечиком. — Хорош, или так себе, плюгавенький?

—

Не знаю, как и описать, — с готовностью отозвалась Устинья, — высок, голос зычный, взгляд строгий имеет. Но вот глаза какие-то… — запнулась она вдруг, не зная, как передать подружкам протопопов строгий взгляд.

—

А чего у него с глазами такое? Косой, что ли? — простодушно спросила Варвара, уже загодя пожалев незнакомого ей протопопа.

—

Тьфу на тебя, — слегка обиделась хозяйка дома, — сроду не встречала попов косых. Как к такому на исповедь подойдешь, когда у него глаза в разные стороны глядят? Тоже мне сказанешь, словно воздух испортишь…

—

Гы-гы! — рассмеялась Глашка, при всей своей внешней привлекательности, имевшая смех неприятный, похожий на гусиное гоготание. — Это верно! Варька наша, праведница великая, иногда такое выдаст, что хоть стой, хоть падай.

—

Ага, тебе лишь бы упасть под кого, — быстро нашлась Варвара, — себя-то со стороны не видишь, зато над другими горазда шутить…

—

Ладно, успеем еще поругаться, — примирительно ответила та. — Ты, Устья, про глаза того попика что-то сказать хотела, — напомнила Глафира. — Что там у него с очами? Может, чертики пляшут, а? Гы-гы! — У нее вновь прорезался неприятный смешок, который она тут же в себе погасила, видно, зная, какое впечатление он производит на других, и чинно застыла на лавке, положив обе тонкие ручки свои на колени.

Устинья чуть задумалась, восприняв вопрос Глашки всерьез, а потом, кивнув в знак согласия, сдержанно ответила:

—

Может, и права ты, Глашуня, чего-то у него в глазах есть этакое, но точно не скажу. Не вправе я о батюшке говорить нехорошее что. Это ты у нас без узды живешь, кнута Господня пока не пробовала, можешь и не такое сказануть, а я вот не буду. Но глаз таких сроду не встречала. В них будто огонь полыхает, того и гляди, обожжет, а то и совсем спалит. Уж этак он глядит…

—

Да как «этак»? — передразнила ее Глашка, далеко выпятив нижнюю губу, как это делала обычно Устинья. — Все мы «этак» глядим, а никого не сожгли, не запалили. Сказывай ладом.

—

А что сказывать? — в недоумении пожала плечами Устинья. — По-особому он смотрит, вот и все. Как иначе пояснить, и не знаю.

—

Со строгостью? — переспросила Варвара.

—

Со строгостью, — согласилась тут же Устинья, — но только словами это не опишешь, то видеть самой надо.

—

А глаза у него какие? Черные, как деготь, или такие, как у меня. — И Глашка хитро усмехнулась. — С кошачьим отливом? Вот удивлюсь, коль со мной схож попик тот глазом будет.

—

Нет, не смоляные, но и не кошачьи, как твои. Глаза у него обычные, васильковые, как у многих. Но огонь в них есть, горят изнутри.

—

Свят, свят! — перекрестилась тут же Варвара. — Страсти-то какие. Может, показалось тебе все?

—

Сроду не замечала за собой этакого, а тут на тебе, казаться вдруг стало, — с обидой в голосе заявила Устинья. — Да вон, Фомку моего спросите, он его больше видел, пока с ним в монастырь ходил за поклажей.

—

Фомушка, касатик, покажись незамужним бабам, скажи словечко, — с напускной лаской в голосе позвала того Глафира. — А то сидишь там, как сыч в дупле, и к нам даже не выйдешь.

—

Чего надо? Спать мешаете, — сонным голосом отозвался тот, но тут же поднялся и вышел к ним.

По всему было видно, что он совсем не спал, а наоборот, внимательно прислушивался к бабскому разговору, потому что сразу же заявил:

—

В глаза ему не смотрел. И ничего в них необыкновенного нет. Глаза, как глаза. Насчет строгости не знаю, меня их поповская строгость не касается. Пусть иных стращает, а мне они не начальники.

—

Знаем мы тебя, — состроила рожу Глафира, — сидишь под кустом, накрывшись листом, и ничегошеньки на свете не боишься.

—

Точно сказала! — прыснула со смеху Устинья. — Таков он и есть. Ничегошеньки знать не желает, лишь бы его не трогали.

—

Ой, ну чего вы к мужику привязались? — заступилась за Фому сердобольная Варвара. — Оставьте его в покое. Иди, Фомушка, отдыхай, не слушай их, охальниц.

—

Ну вас, прежде чем с такими говорить, нужно ведро гороху съесть, — отмахнулся от баб Фома и, глянув напоследок в сторону тут же состроившей ему глазки Глафиры, поплелся обратно на свою лежанку.

—

А лучше тебе два ведра гороха умять, — не замедлила высказаться вслед ему Глашка, — чтоб сразу и напополам разорвало. Гы-гы!

Тут уже засмеялись все сообща, и раздосадованный Фома чего-то забубнил, сожалея, что встрял с ними в разговоры, которые для него в таких случаях ничем добрым не заканчивались.

—

Так где же сейчас тот батюшка? Неужто в холодном доме ночует? Этак он и до утра не доживет. Там же ни полена дров нет, ни дверей, все настежь! — всплеснула руками Варвара. — Помочь бы ему чем…

—

Я бы его пригрела, к себе пригласила, — со значением сообщила Глафира, — да боюсь, откажется. А может, ты, Варька, пригласишь его'? Чего боишься? У тебя дом получше моего будет, и отца больного нет.