Страна Печалия - Софронов Вячеслав. Страница 57

—

Скажешь тоже мне, — вспыхнула маковым цветом та. — Он, поди, женат, коль батюшка. У тебя на уме только дурное.

—

Да хватит вам собачиться, — прикрикнула на них Устинья. — Негоже так говорить о человеке в сане. Замолкни, Глашка, а то выпру вон и не погляжу, что подружка моя. Может, и впрямь дойдем до дома его? По-соседски? — нерешительно спросила она. — Большого греха в том не вижу. Поинтересуемся, как он там.

—

Можно вещей теплых унести ему, — предложила Варвара. — Дерюгу какую, чтоб дверь хотя бы от ветра завесил.

—

Никакого ветра на дворе и в помине нет, — скривилась Глафира, — скажи лучше, хочешь поглазеть, что за попик к нам в слободу пожаловал. Пойдемте, я тоже не прочь глянуть. Только у меня ничего нет, что можно ему унести, сама, как щука в пруду, живу, что на мне, то и мое.

—

А еще лучше, если на тебе совсем нет ничего, — не замедлила уколоть ее Варвара.

—

Девки, кончайте! — уже с угрозой в голосе прикрикнула на них Устинья. — А то знаю вас, и до драки дойдет.

—

А мне ничего, пущай говорит, — беззаботно ответила Глафира. — Мели, Емеля, твоя неделя.

С этими словами они наконец-то закончили обычную для них беззлобную перебранку, оделись и пошли в сторону одинокого дома, ничего не сказав о том Фоме. А тот хоть все и слышал, но не желал обременять себя лишний раз не только какой-то не нужной ему работой, но даже не позволял пробуждаться чувствам своим, которые, как он знал, пробудившись, непременно заставят его чем-то заняться и отвлекут от главного — от мечтаний о новой дороге. И на ней не будет назойливых указчиков, без которых он и сам не пропадет и найдет свою собственную тропку в ту дальнюю сторону, где нет ни господ, ни холопов и каждый человек может жить сам по себе не обремененный выполнением кем-то придуманных законов.

Устинья незаметно от Фомы взяла старый овчинный тулуп и несла его, перебросив через плечо, как рыбак тащит сеть свою, возвращаясь с лова. Варвара же по дороге ненадолго заглянула к себе и вытащила из кладовой сложенную в несколько раз дерюгу, которая который год лежала у нее без дела, привезенная когда-то мужем из очередной своей поездки. Только Глафира вышагивала налегке, полагая, что человека не всегда можно согреть изделиями рук человеческих, тогда как тепло душевное гораздо важнее и жарче дает себя знать. Все трое шли молча, и лишь жесткий от мороза снег отзывался скрипом на их недружную поступь, а из звуков его складывалось одно и то же слово: «Идите, идите, идите…»

Но вряд ли соломенные вдовы улавливали смысл этих звуков, думая каждая о своем.

Устинья не знала, чем кормить Фому, который в дом ничего не нес, наниматься куда-то на работу не спешил, но ни разочку еще от еды не отказался.

«Может, батюшка новый поговорит с ним и призовет делом заниматься», — размышляла она на ходу, в душе понимая, что вряд ли Фому проймут хоть какие-то проповеди. Фома он Фома и есть.

Варвара втайне надеялась когда-нибудь узнать у батюшки, в дом к которому они направлялись, такую молитву, которая поможет начать ей новую жизнь и снимет с души коросту, мешавшую дышать полной грудью, и хоть раз в году ощутить себя счастливой и безбоязненно жить дальше, как живут все одинокие бабы, хорошо понимая, что счастье их осталось где-то в прошлом и никогда к ним больше не постучится. Но неугасающая надежда жила в каждой из них, иначе…, иначе зачем еще и жить на этом свете…

Глафира чуть отстала от них и убеждала себя в том, что идет лишь заодно с подругами, глянуть, кто поселился в их слободе, построить ему при случае глазки, проверить на выдержку. Но и она надеялась и верила, а вдруг да тот священник знает некую тайну и совершит над ней обряд, после чего найдется добрый человек и пришлет в дом к ней сватов. И тогда заживет она счастливо, отрешившись от былых грехов, и уже не нужно будет искать быстротечную любовь на стороне, а просто любить единственного на всем белом свете человека и ни о чем больше не думать…

Когда они, наконец, подошли к дому, то увидели через дверной проем мерцающий внутри огонек, осторожно взошли на крыльцо и окликнули хозяина. Но ответа не последовало. Тогда Глашка вошла первая и, сделав несколько шагов, увидела спавшего на соломе свернувшегося клубочком человека с рыжеватой доходившей почти до пояса бородой. Глаз его, к сожалению, рассмотреть она не могла. Она обернулась к подругам и, приложив палец к губам, дала знать, чтоб они соблюдали тишину.

Те осторожно вошли, и Устинья, ступая на цыпочках, укрыла Аввакума своим тулупом, а Варвара занавесила дверной проем дерюгой. Потом они так же молча вышли и направились обратно. Каждая из них шла к себе в дом, где их никто не ждал, и сознавали, что сегодня сделали нечто такое, чего бы могли и не делать, и никто бы им не попенял за то. Но так уж они были устроены, что чем больше страдали и претерпевали, тем мягче и нежнее становились сердца их, о чем сами они порой и не подозревали.

Аввакуму же в это время снилось, что пришли к нему три жены-мироносицы и принесли ему Святые Дары, отведав которые сделалось у него на душе тихо и спокойно. И он даже забыл, что находится в неприветливой стране, зовущейся Сибирью, где предстоит ему жить долго, гораздо дольше, чем он сам мог предположить. Но ему верилось, что если будет он непрестанно молиться и просить Господа порушить все препятствия вокруг, то так оно и случится. И придут к нему люди за словом Божьим. И он научит их, как жить на земле без греха, чтоб войти в Царство Небесное, куда каждому открыта дорога, если тот человек прислушается к речам его.

Проснулся протопоп, когда на улице было еще темно, и лишь слегка посеревшие стены соседнего дома говорили о том, что рассвет где-то близко. Удивительно, но он почти не замерз, хотя пальцы на ногах слегка пощипывало от холода, и все тело сотрясал легкий озноб. Вскочив на ноги, он поворошил головешки в очаге, нашел несколько еще тлевших угольков и подул на них, а потом выдернул пук соломы из своей лежанки и подсунул его к ним поближе. Солома вспыхнула и озарила его неустроенное жилище.

Но Аввакуму от увиденного сделалось почему-то весело, и он тут же опустился на колени перед иконой Божьей Матери, принявшись читать утреннюю молитву и отсчитывать неизменные поклоны, которых он решил позволить себе в первой половине дня лишь половину от установленной обычной нормы. Закончив молиться, и уже от одного этого окончательно согревшись, он достал из ларца очередную просфору и тщательно, не позволяя упасть на пол ни единой крошке, стал отламывать от нее малые кусочки и класть в рот. Не хватало лишь воды для его трапезы, и тогда, недолго думая, он вышел во двор, зачерпнул из ближайшего сугроба пригоршню снега и отправил ее в рот, а остатками снега растер себе лицо. Талая вода окончательно взбодрила его, и он решил тут же отправиться в указанный ему владыкой храм к заутрене.

Достав из сундука стихарь, он облачился в него, а сверху надел ризу, на голову водрузил теплую камилавку и вынул из сундука обязательную фелонь, епитрахиль, поручи, а затем бережно извлек и сделанный по особому заказу посох. Хотя по чину ему и не полагалось его иметь, поскольку посох всегда был символом власти архиерейской, но в церковных канонах не существовало запрещения на его ношение, чем Аввакум и воспользовался. Хотя, еще будучи в Москве, не раз подвергался критике за его ношение.

Посох ему изготовил умелец, что резал иконостасы для московских храмов, поместив наверху рукояти яблоко, которое оплели две змеи и головы и с выпущенными жалами застыли в немой угрозе одна напротив другой, взяв за работу свою с Аввакума деньги немалые. Но вещь стоила того. К тому же мастер сделал ее разборной, что позволяло брать его в поездки, разъединив на две половинки.