Бес в серебряной ловушке - Ягольницер Нина. Страница 75

Хозяин, уже набравший полную грудь воздуха, поперхнулся:

– Ишь чего удумал! «Передайте»! Сам иди да с этим бесом договаривайся!

Пеппо кивнул:

– Не вопрос, сейчас схожу. Только вы, мессер Ренато, учтите: мое-то лицо заживет, а вот ваши столы да кружки – навряд ли. Алонсо! Ступай вниз!

– Э-э! – перебил его трактирщик, вдруг разом теряя запал. – Погоди распоряжаться-то! Я тебе, паршивцу, в отцы гожусь, так имей вежество! Скажи по чести: так, мол, и так, мессер Ренато, мне ваш слуга для дела нужен, окажите любезность. Алонсо! А ты носом-то не фукай, помогай справно, лодырь!

Сердито бормоча что-то и утирая лоб передником, хозяин затопал по лестнице вниз, а Пеппо снова закрыл дверь. Малыш сидел, притаившись, будто пытался слиться с табуретом.

– Ну а сейчас чего? – усмехнулся тетивщик. – Не робей, это вовсе не Бьянко арбалет.

Алонсо же сокрушенно вздохнул:

– Я раньше все думал, отчего вы, хоть слепой, а такой… Сами себе хозяин, и за словом не в карман, и господа военные вас уважают. А сейчас понимаю – это оттого, что вы храбрый. Любому укорот дадите. Вот бы и мне так. А то… стыд один.

Пеппо спокойно сел напротив:

– Ты, друг, не того стыдишься. В жизни не все так, как поначалу кажется. Осторожность, например, часто путают с трусостью. А глупость – с отвагой.

– Ваша правда… – задумчиво проговорил мальчик. – Вон матушка сказывает, жимолость на чернику похожа. Сдуру спутаешь – и поминай как звали.

Это наивная рассудительность насмешила Пеппо, но виду он не подал.

– Вот именно. И люди, кстати, тоже все на что-нибудь похожи, – кивнул он. – Научишься это сходство замечать – и в людях разбираться совсем по-другому станешь.

– Правда? – заинтересовался мальчик. – А на что дядюшка похож?

Пеппо ухмыльнулся:

– На бочку с пшеницей в маленькой кладовке. Куда ни сунься – везде на него натыкаешься, то локоть обдерешь, то колено, да еще громыхает вовсю. А только нутро у него не гнилое. При нужде выручит, сумей только до той пшеницы дотянуться.

Алонсо помолчал:

– Ишь ты… а ведь верно.

Оружейник задумчиво подцепил пальцем тетиву лежащего на столе арбалета:

– Знаешь, у меня друг есть. Совсем как этот арбалет. Вроде простой, грубый, и лязгу много. А на деле удивительно устроен. Тонко и правильно. И нет в мире ничего надежней.

Алонсо шмыгнул носом и пробубнил:

– Здорово. А я вон как кролик.

Пеппо рассмеялся:

– Зря ты расстроился! Этот самый мой друг говорит, что в кролика далеко не из всякого арбалета попадешь. А он в этом толк знает.

Слуга хмыкнул, а потом вдруг проговорил с лукавой улыбкой:

– А лучше всего быть как вы. Эвон, как дядюшку отбрили! А хотите, я и правда вам с арбалетом помогу?

…Мальчик ушел из комнаты тетивщика глубокой ночью, когда шум в траттории начал сходить на нет. Затворив дверь, Пеппо подошел к окну и долго стоял, опершись плечом о стену и вдыхая слегка затхлый прохладный воздух.

Неожиданно подступило щемящее чувство одиночества. За неторопливой работой и разговорами с Алонсо Пеппо не заметил, как пролетело время, и сейчас тишина пустой комнаты вдруг показалась ему унылой. Право, иногда для счастья нужно до смешного мало…

Спать не хотелось, работа была закончена, и подросток задумчиво опустился за стол.

Прежде в такие вечера Годелот читал вслух. Страницы романа пестрели непонятными Пеппо словами и описаниями, и он докучал шотландцу сотнями вопросов. Но кирасир не раздражался, с поразительным терпением рассказывая, поясняя, сравнивая, выкладывая лучинами, кремнями и тетивой грубые контуры предметов и пытаясь растолковать слепому другу, что такое «минарет» или «верблюд».

Вероятно, воображение все равно рисовало Пеппо превратный облик неведомых вещей, но душа распускалась парусом, уносясь вслед за новыми и новыми поразительными открытиями. А Годелот, пространно описывая какой-нибудь купол или бархан, вдруг запинался, задумываясь над прежде не замеченными им мелочами и задаваясь какими-то новыми вопросами.

Добро и зло, коварство и хитрость, отвага и безрассудство – все эти, казалось бы, понятные прежде явления вдруг обретали неожиданные черты, становясь более сложными и мудрено переплетаясь. И можно было до хрипоты спорить о них, не замечая, как за узким окном занимается новый рассвет.

Пеппо что-то угрюмо пробормотал, встал из-за стола и бросился на узкую жесткую койку. Машинально провел рукой по обложке Библии, лежащей у изголовья. От Алонсо он уже знал, что ошибся книгой.

Тетивщик так и не придумал, как узнать о судьбе друга. Но разум был пуст, словно выметенный амбар. А вместо таких необходимых сейчас идей в укромном его уголке теплилась единственная случайная мысль, невесть как забредшая и оттого малость нелепая, но настырно и докучливо скребущая острыми коготками.

Паолина разогнула ноющую спину и украдкой отерла грязные руки о широкий передник. Несмотря на ранний час, во дворе было жарко. По шее текли ручейки пота, хабит между лопаток промок насквозь. Девушка повела плечами, ощущая, как грубая ткань гадко липнет к коже, и снова согнулась над огромным корытом, привычно задержав дыхание. От вида мутно-багрового месива к горлу подкатила дурнота, но Паолина только сжала зубы: это последнее корыто на сегодня, еще немного – и она управится. А завтра будут новые… Вереницы нескончаемых дней, корыто за корытом, полные тряпья, заскорузлого от крови, гноя и грязи. Сотни людей, изнемогших от боли, изнуренных, истерзанных хворями и увечьями.

Господи, почему же дома, в милом старом Гуэрче, стирка казалась ей таким скучным и хлопотливым занятием? Еще в детстве, побросав на траву корзины с бельем и подоткнув подолы, они с подругами выдумывали десятки игр и забав, чтоб скрасить себе эту повинность. Берег Боттениги низок и обрывист, и, погружая в воду отцовскую камизу, было так забавно смотреть, как быстрые струи парусом надувают желтоватое полотно. Сквозь кроны дубов пробивались пучки солнечных лучей и зажигали сотни огоньков на речной глади. Листья падали на воду, и можно было долго следить, как они, суетливо крутясь и сталкиваясь, плывут по течению к заводи, заросшей камышом и осокой. Мокрые рукава зябко липли к локтям, а к юбке приставали сухие травинки и головки увядшего клевера, пахнущие сладковатым летним зноем.

Веки защипало от предательских слез. Сейчас Паолина уже умела справляться с ними, а еще несколько недель назад плакала всякую минуту, когда на нее не смотрели внимательные глаза сестер-монахинь.

Теперь же слезы студенистым комом стояли где-то в груди, не обжигая глаз, придавленные камнем все того же единственного и неизменного вопроса: как с ней это случилось? Откуда налетел этот равнодушно-злобный вихрь, в одночасье растеребивший на лоскуты ее спокойную жизнь, вырвавший ее из-под надежного отчего крова и швырнувший в огромный, чужой, ненавистный мир? Еще вчера – любимица ласкового отца и гордость строгой матери. Сегодня – одинокая опозоренная девица, лишившаяся доброго имени, дома и семьи. А ведь ее еще убеждали, что ей повезло… Ее судьба могла быть куда горше, и только милосердный монашеский хабит укроет ее от стыда и подарит достойную жизнь в труде и молитве.

Паолина сдавленно кашлянула, сглатывая то ли тошноту, то ли рыдания. Достойная жизнь в каменном аду. Вдали от родителей. Среди озлобленных на весь мир умирающих людей. Среди монахинь, глядящих на нее, как на хворую кошку, – и жаль горемыку, и тронуть брезгливо.

Отец совсем почернел от горя в те страшные дни. Мать не осушала глаз, как в полусне шепча молитвы, будто дочь уже лежала в оструганном ящике на скамье под лампадой. А ведь юность только начиналась.

Девушка перевела дыхание и встряхнула руками, разметывая багрово-красные брызги. Проклятый падуанец. Все из-за него. Это он обманом вкрался в ее судьбу и походя разнес ее вдребезги, будто вслепую задев локтем кувшин. Как дешево он купил сельскую дурнушку! Как легко сумел поразить ее своей странной улыбкой одним уголком губ и затейливыми словами, до каких деревенские ловеласы отродясь бы не додумались!