Бес в серебряной ловушке - Ягольницер Нина. Страница 76

Девушка всхлипнула, чувствуя, как от жалости к себе становится горько во рту. Но тут же выдохнула, резко утирая глаза рукавом. Не надо врать. Мать всегда говорила ей: врать себе – это как себе же на исподнюю рубашку плевать. Пусть люди не видят, а тебе гадко. Это она, она сама накликала беду. Что за дело было ей до цепкого взгляда, который следил из толпы за танцующим падуанцем? К чему было совать нос в чужое подворье? Но что-то толкало в спину, и тогда такой поступок казался ей правильным и разумным.

Ночью после ярмарки она долго лежала без сна, прислушиваясь к мышиному шороху и потрескиванию стропил, и с неторопливой задумчивостью припоминала каждое слово той странной фразы: «Не прикрыв глаз, на солнце не глядят». Красивая гладкая фраза. Красивая и фальшивая… Слепой врун сказал бы те же слова, даже будь она безобразной убогой карлицей. Но ей все равно было сладко перебирать их, как яркий цветной бисер в ладони. А назавтра грянула беда.

Паолина снова выпрямилась, ожесточенно отжимая длинный полотняный отрез, покрытый буроватыми разводами. Бисер. Цветное крошево. Как ни пересыпай его с руки на руку, а он останется бисером, дешевой мишурой, и не нужно искать в нем жемчуга.

Девушка оперлась обеими руками о край корыта, собралась с силами и выплеснула красно-бурую жижу в помойный желоб, едва не замочив подол. Поддернула промокшие рукава и погрузила руки в лохань с чистой водой, полной перепутанных бинтов и комьев корпии.

Сестра Фелиция, которая учила ее Писанию, не раз предупреждала, что лукавый непременно постарается сбить девицу с верного пути. Тогда Паолина только упрямо сжимала губы. Не этого пути ей хотелось. И в своем смятении она почти мечтала, чтоб лукавый не заплутал и вовремя сбил ее с этой постылой стези.

Он услышал. И появился через несколько дней. На сей раз уже без вкрадчивых слов и улыбки, которым она ни за что не поверила бы. Теперь он был бледен, губы подрагивали, а голос звучал с безнадежной усталостью. Она испугалась до дрожи в коленях и бросилась бежать от него, а он назвал ей вслед свое имя, словно поставил клеймо на слабоверной душе.

Никогда еще Паолина так горячо не молилась, как той ночью. Никогда не льнула к распятию в таком смертельном страхе, отгоняя образ слепых темно-синих глаз, неподвижных, как мертвые, и при этом пугающе живых, мерещившихся ей во тьме ее тесной кельи. В ту ночь, наперекор всем предыдущим дням слез и бунтарского упрямства, ей впервые подумалось, что сестра Фелиция в чем-то права, и ненавистный хабит вдруг стал казаться доспехом, способным укрыть ее от неведомого зла.

…Последний лоскут повис на веревке, лениво покачиваясь в жарком безветрии двора. Паолина подхватила опустевшую лохань и двинулась к двери кастелянской. Снять мокрый передник – и в госпиталь. При одной мысли о смрадном зале, полном осязаемой, душной муки, по спине пробежал озноб, и девушка тяжело грохнула мокрую лохань на каменный пол у стены. Пожилая монахиня, что-то деловито растиравшая в большой ступке, подняла блеклые водянистые глаза.

– Не шуми, отроковица, – сказала она таким же блеклым голосом, – ступай, помолясь, к недужным, сестрам каждая пара рук нужна.

Паолина потупилась, дергая завязки передника. Ей казалось, она кожей чувствует липкий неодобрительный взгляд, а проклятые завязки грубого льна все не поддавались.

Наконец, повесив передник на ржавый крюк, девушка поспешила прочь. Обойдя старинное здание церкви, она уже подходила к госпиталю, машинально замедляя шаги и с торопливой алчностью вдыхая легкий гниловатый ветерок, доносящийся с каналов. Вскинула на миг голову, жмурясь на утреннем солнце, расправила велон на плечах и повернула к крыльцу…

Он сидел на ступеньках. Он, лукавый. Стянутые шнуром волосы открывали напряженное лицо, чуть сдвинутые брови, шрам на щеке. Рукава камизы засучены до локтей, на левом запястье широкий кожаный ремешок, в руках небольшой сверток.

Паолина замерла на месте, с бессмысленным вниманием перебирая все эти нелепые подробности. А падуанец уже что-то подметил своим бесовским чутьем и поднялся со ступенек.

Шаги затихли, только еле слышный шелест хабита на слабом ветру выдавал, что монахиня стоит в нескольких шагах.

– Доброго дня, сестра, – поклонился Пеппо, испытывая знакомое чувство неловкости и затаенной досады.

А монахиня молчала. Молчала как-то странно и неестественно, будто он стоял перед ней с заряженным мушкетом и она не знала, сумеет ли он выстрелить вслепую. Ее взгляд то касался его лица, то убегал, как кружащийся вокруг головы мотылек.

И Пеппо с удивлением понял: монахиня его боится. Да что ж за черт? Почему в этом лекарском аду он всем внушает такой ужас?

– Сестра, простите, я всего на несколько минут, – проговорил он нескладно. – Я только хотел передать кое-что одному из ваших… подопечных.

Взгляд монахини скользнул по его лицу, но на сей раз не отпрянул.

– Да, конечно, благослови вас Господь… – пробормотала она, откашливаясь.

Пеппо приподнял брови:

– Мона… то есть сестра Паолина! Это вы!

Но девушка уже стряхнула странное замешательство, и голос ее прозвучал с нарочитой твердостью:

– Доброго дня. Джузеппе. Скажите, кому и что передать, я тороплюсь, меня сестры ждут.

Пеппо на миг заколебался, но тут же шагнул к послушнице:

– Сестра Паолина, жив еще аркебузир Таддео?

– Жив, хотя ему это не слишком в радость. – Это прозвучало уже без отчужденности, и голос опять дрогнул.

Тетивщик протянул девушке сверток:

– Пожалуйста, передайте ему. Здесь всего-то пресный хлеб и немного сыра, но я помню, еда его развлекает.

Сухие шероховатые пальцы приняли сверток и торопливо отдернулись, словно Пеппо страдал кожной хворью.

– Вы очень добры к несчастному. Вы правы, у него всего-то и утешения осталось, что еда, а в госпитале она скудна, увы нам. Только вот…

Паолина замялась, но тетивщик понял ее:

– Не говорите Таддео, от кого это. Придумайте что-нибудь.

Послушница помолчала, и Пеппо решил, что сейчас его снова непререкаемо отправят восвояси, но вдруг теплый взгляд, уже не прячась, остановился на его лице:

– Таддео ужасно вел себя с вами. Зачем вы печетесь о нем?

Пеппо закусил губу:

– А как же милосердие к брату во Христе?

Он тут же пожалел о сорвавшейся с языка фразе, прозвучавшей с неприкрытым сарказмом. Но Паолина не отвела глаз:

– Я недавно при монастыре, Джузеппе, и еще не научилась рассуждать, как прочие сестры. Я пока не понимаю, как можно любить ненавидящих меня и молиться за проклинающих. Не научите ли меня?

Губы Пеппо невольно дрогнули – он ощутил, что его только что поставили на место, но его это отчего-то позабавило. Он покачал головой:

– Сестра, я плохой учитель. Сам без колебаний обругаю проклинающего в ответ. Но… не держать же зло на сумасшедшего. Я слышал, его тогда кто-то ударил. А ведь это из-за меня он устроил кавардак.

– Таддео не сумасшедший, – спокойно пояснила Паолина, – он просто ненавидит каждого, у кого две ноги и ничего не болит. А уж в чем его обвинить, Таддео найдет. На прошлой неделе он швырнул глиняной миской в парня, игравшего на лютне. Разбил тому лицо, вышиб два зуба и долго орал, дескать, тот назло ему похваляется, что все пальцы на месте.

Пеппо медленно кивнул:

– Я понимаю. Меня тоже иногда раздражают зрячие.

Паолина замялась, снова смутившись, и суховато отсекла:

– Ступайте, Джузеппе, мне пора. Господь благословит вас за милосердие.

…Уже второй раз Пеппо стоял, слыша, как удаляется шелест монашеского облачения, но на сей раз не торопился уходить. Попытался было подосадовать на неуместное упоминание своего увечья, словно просьбу о сочувствии. Но занимало его вовсе не это.

Почему она здесь?

Пеппо совсем не знал эту девушку. Ему было не до нее в тот ярмарочный день, когда от напряжения жгло в затылке, нервы стянул многожильный узел, сердце обгоняло ритм бубна, и нужно было не сбиться с этого ритма в вихре человеческих тел. Он помнил только тяжелые косы, захлестывавшие его вокруг плеч в разворотах, тепло кукольной талии под слоями ткани и совершенно незнакомый полынно-горьковатый запах. Она отчаянно мешала ему, отвлекая этим притягательным теплом и непривычным запахом, и Пеппо обрадовался, оставшись на площади один. Но было что-то невероятно глупое и глубоко ошибочное в том, что это хрупкое горячее существо заперто в зловонной богадельне, словно маленькая порывистая птица, случайно захлопнутая в необихоженном хлеву.