Кто-то плачет всю ночь за стеною - Ермолаев Александр. Страница 7

— Послушайте, — недовольно начал Константин Федорович, но тут уже Кабачков его перебил:

— Я понимаю, понимаю… Вы не обязаны. Но я уже и так вижу по вам, что она говорила про меня.

И как это ты интересно понял, подумал Константин Федорович. Кабачков был ему неприятен. Особенно тем, что он всегда чувствовал себя хозяином положения. Даже зная, что жена хочет наставить ему рога.

— Все очень сложно, Константин Федорович. Я буду с вами откровенен. Возможно, я даже буду более откровенен с вами, чем моя жена.

Константин Федорович вспомнил, как Кабачкова набросилась целовать его. Больше не хотелось бы таких откровений, подумал он.

— Начну с того, что я очень люблю свою жену. Вы даже не представляете, как сильно. Самое грустное, правда, что и она этого не представляет. Она была моей первой и единственной. Сейчас она, конечно, тоже — единственная, но, как вы видите… Я никогда не изменял ей. И в мыслях не изменял тоже. Мне повезло с ней. После такого начинаешь верить в судьбу. Я знаю Машеньку — как себя. Но она этого не понимает. Она обижается на меня. Злится! Ненавидит… Только потому, что я пытался и пытаюсь ее уберечь. Она ранима, пуглива. А вокруг столько… Ну, вы понимаете. Я не хочу, чтобы случилось что-нибудь неприятное. Что-то, что разобьет ей сердце. Точнее, я не хотел этого раньше.

Кабачков усмехнулся. Усмешка резко перешла в кашель — Евгений Алексеевич уже много лет не выпускал изо рта сигарету.

— Пардон, о чем я там говорил? А, вспомнил. Не знаю, был ли я прав, когда оберегал ее. Ведь, так или иначе, она чувствует себя несчастной. Хотя, пожалуй, она все равно бы пришла к этому.

— Пришла к чему? — спросил Константин Федорович.

— У нее обыкновенный кризис, — ответил Кабачков с таким лицом, будто это самая очевидная мысль на свете. — А может, и не самый обыкновенный. — Усмехнулся. — Понимаете, Машенька — умная женщина, но есть в ней один изъян. Несмотря на свой ум, характер у нее детский. Вот и реагирует она как ребенок. У ребенка внутри своя картина мира, светлая, беззаботная. А у взрослой Машеньки — реальная жизнь, которая этому не соответствует. Она не может перестроиться. Взрослый ведь человек — как? — не получилось одно: ладно, буду работать с тем, что есть, как говорится. А Машенька до сих пор в облаках летает. Она не понимает, что жизнь — штука сложная. Вместо этого она обвиняет меня, самого близкого человека. Вот так всегда. Заботишься, защищаешь, а потом — получай! Оказывается, это ты во всем виноват. Но я знаю ее хорошо. Я знаю ее лучше, чем она себя знает. Поэтому я не могу сказать ей всего того, что сказал вам, Константин Федорович. Она не поймет. Я разозлю ее еще больше. Она ведь меня манипулятором считает. Поэтому сейчас я решил так: пусть хлебнет жизни. Хочет погулять на стороне — пожалуйста. Это будет недолго. Кому она нужна со своими детскими капризами. Ведь так или иначе — они начнут проявляться и в отношениях на стороне. Я уже не говорю о том, что у нее есть сын, которого она любит. Сейчас она о нем, правда, забыла, но это все временно. Женщина на грани нервного срыва, понимаете, совсем не до Славки ей. Но она не сможет его оставить.

— В общем, вы полагаете, что она вернется, — заключил Константин Федорович.

— Так и будет, — согласился Кабачков. — Поэтому — дерзайте. Пользуйтесь. При условии, конечно, что этот разговор останется между нами.

— Странные у вас представления о любви, — сказал он.

Кабачков недовольно фыркнул.

— Это вынужденная мера. Чтобы сохранить все. Я ведь прощу ее. А она только больше меня ценить станет.

Интересно, подумал Константин Федорович, он ко всем относится как к детям — или только к своей жене?

Кабачков решил, что учитель математики обдумывает его предложение, поэтому радостно спросил:

— Ну как? Вы готовы?

— Вы шутите? — удивился Константин Федорович. — Нет, я не буду в этом участвовать. Я выслушал вас только из вежливости. Поэтому — самое время закончить разговор.

Кабачков был недоволен ответом. Впрочем, он быстро изменился в лице — и снова ухмыльнулся.

— Что ж, не вы — так другой. Кого-нибудь она найдет. Всего хорошего.

Кабачков поднялся и уже направился к выходу, но тут Константин Федорович его остановил:

— Евгений Алексеевич! Мне любопытно. Вы так смело предлагаете свою жену другим людям. Вы уверены, что другой мужчина непременно поматросит и бросит. А если они друг друга полюбят и она уйдет от вас?

Кабачков спокойно пожал плечами:

— Значит, я ошибался.

Спокоен, подумал Константин Федорович, он совершенно спокоен. А ведь говорит такие вещи. Или это только снаружи? Ведь не может быть такого, чтобы в душе этого человека было безразличие. Там должно твориться что-то страшное, невообразимое.

А между тем все так и было. И как бы Константину Федоровичу ни было сложно это вообразить, Евгений Алексеевич действительно не позволял чувствам засорять разум. Это не было усердной работой над собой. Он был таким от природы.

Кабачков любил свою жену, но любил по-своему. Эта любовь не была наполнена страстью. Но это была забота и защита близкого человека. А то, что Мария Викторовна — именно такой человек, Кабачков понял сразу. И, опять же, не потому, что он почувствовал сильный импульс, а скорее, наоборот: ему было очень легко с ней, спокойно. А любой нормальный человек, в представлении Кабачкова, стремится к спокойствию. Да, как он сказал, порой она вела себя как ребенок. Но с ребенком, считал он, работать можно. Можно его воспитывать и просвещать. Этим он, собственно, и занимался столько лет. Пока его Машенька не поставила себе цель: найти «нормального мужика».

За то время, что прошло с их ссоры, Евгений Алексеевич потерял пару килограммов. Не потому, что переживал, а потому, что жена перестала заботиться о его сытости. Сама же Мария Викторовна заметно поправилась. Это как раз было от серьезных переживаний, против которых у нее было одно средство — бисквитное пирожное. Так и боролась, с утра до вечера.

Впрочем, она нисколько не комплексовала по этому поводу. Иначе она бы не продолжала с таким усердием и оптимизмом искать себе любовника.

Она еще раз попыталась сблизиться с Константином Федоровичем, но тот в своем мнении не изменился. Всему есть предел, решила она. Этой мыслью и завершилась ее влюбленность в нового человека. Но грустила она не долго, пока в столовой к ней не подсел физрук, Андрей Сергеевич.

Он выбрал место без задней мысли, и с Марией Викторовной он только поздоровался, не глядя даже в ее сторону, потому как был сильно чем-то озабочен. С этим мужланом, решила она, будет попроще. Стоит только юбку приподнять до колена — и дело сделано.

— Что? — хмуро спросил физрук, поймав на себе щенячий взгляд Кабачковой.

— Я давно с вами хотела поговорить, — не растерялась та, облизнув губы и глупо хихикнув.

— О чем?

— Худеть мне надо. Уже в лифчик не влезаю. Хотела, чтоб вы мне чего-нибудь посоветовали. Упражнения там, не знаю. А еще лучше, если б лично со мною позанимались.

Физрук засуетился. Он проглотил котлету, которую не успел прожевать. Пошла тяжело — подавился, раскашлялся. Затем он залпом выпил стакан компота и прохрипел Кабачковой на прощанье:

— Надо бежать, урок.

Она провожала его глупым взглядом, пока он наконец не покинул столовую.

Еще пару дней она накручивала себя. Безумные свидания, страстные поцелуи. А потом она скажет мужу, что им пора расстаться. Скажет это спокойно, в его манере. Потому что в ней не будет злости, ведь она будет счастлива. Она даже простит это ничтожество, потому что будет выше всего этого.

Познавший счастье отпустит все обиды.

Выйдет благородно, решила она.

С Андреем Сергеевичем, или просто Сергеичем (именно так к нему все в школе и обращались), дела шли гораздо лучше, чем с Константином Федоровичем. Физрук, который, кстати, был ровесником Марии Викторовны, оказался сговорчивее. Он больше не убегал от нее, как это было в столовой. Наоборот, стоило им остаться наедине, он начинал распускать руки и пошло шутить. Впрочем, что-то странное Мария Викторовна в его поведении все же улавливала. При всей брутальности этого мужика, крепкого и лысого (да, он уже несколько лет как отсвечивал), случались в его поведении и какие-то… «сбои». Иногда он будто зависал. Или говорил невпопад, а потом приходил в себя. Мария Викторовна относилась к этому снисходительно, с иронией, потому как считала, что люди спорта несколько ограничены в интеллекте, — что, впрочем, нисколько ее не смущало; наоборот, ей было приятно чувствовать превосходство в этих отношениях.