На исходе лета - Хорвуд Уильям. Страница 12

— У Данктонского Камня! — в возбуждении воскликнул Брамбл: ему понравилась эта мысль.

— Здесь, на этом самом месте, — улыбнулась Хеабелл.

— Не знаю, — проговорила Бетони, и озабоченность Хеабелл усилилась.

Все трое повернулись к Уорфу, чтобы он решил этот вопрос, но тот как будто потерял интерес к разговору и безотрывно смотрел на север, на все увеличивающуюся в размерах темную, вздымающуюся тучу.

Вновь взгляд его стал растерянным, Уорф озирался, точно потерял что-то.

— Мне послышалось…

— Что послышалось?

— Звук. Глубокий, сильный, он словно звал нас всех. Неужто никто не слышал? — Уорф, казалось, был удивлен и опечален.

И тут внезапно раздался звук — глубокий, скорбный, очень короткий и в то же время настойчивый, как плач голодного кротенка.

— Нас зовут! — уверенно воскликнул Уорф. — Так звали мы, когда были маленькие, и другие понимали, что они нужны нам и надо поспешить.

Все в тревоге посмотрели на него и надвигающуюся тучу и встали с такой же, как у него, готовностью, а Уорф, повернувшись к ним, сказал:

— Я нужен Камню. Сейчас. Мы все нужны, хотя я не знаю зачем. Весь кротовий мир нужен. Разве вы не чувствуете?

И он пустился вниз по склону, а Брамбл, меньше других ощутивший важность момента, крикнул вслед:

— Ты так и не сказал, где мы встретимся снова! Ты не сказал…

— У нашего собственного Камня, в Биченхилле, — туда мы должны спешить теперь и там когда-нибудь встретимся вновь. У Биченхиллского Камня…

И сын Триффана и Хенбейн так быстро помчался по склону сквозь траву, что остальные не смогли поспеть за ним, а бежать было далеко, далеко — к Биченхиллскому Камню.

Уорф бежал все скорее, подгоняемый темнеющим небом. Июньское солнце, светящее ему в спину, потускнело. Поотстав, за ним спешили другие, а попадающиеся на пути кроты дивились, что это за суматоха, пока сами не замечали мрачнеющего неба и не начинали беспокоиться, уж не гроза ли собирается, поскольку воздух был тяжелый, тревожный и освещение приобрело какой-то странный оттенок.

А Уорф бежал, все дальше отрываясь от сестры и друзей в стремлении достичь Камня раньше, чем темное небо накроет его своей тенью и проливным дождем. На бегу он чувствовал, что каким-то страшным и таинственным образом само будущее кротовьего мира зависит от него. Но не только от него — от всех кротов; спасти это будущее или погубить — зависит от них самих.

❦

А теперь — на север, за Темную Вершину, в тревожные тени, что запутывают идущего сюда крота. Мимо Грассингтона, мимо утеса Килнси, через реку Уорф, обозначающую границу Верна и давшую имя сыну Триффана и Хенбейн, а затем наверх, по известняковым террасам, образующим западный край Верна.

Там нет солнца. Свет померк, и об июне здесь словно не знают.

Люцерн с матерью вышли полюбоваться недобрым лиловым небом.

Люцерн, самый темный из трех. Чадо Хенбейн, взлелеянное и избалованное ею, воспитанное в сознании своего предназначения, привыкшее потакать своим самым низким инстинктам, Люцерн — надежда фанатичных приверженцев Слова.

Люцерн, зеркальное отражение Уорфа, но отражение, какое бывает видно в темных, манящих глубинах злого омута. Те же глаза и тело, только, пожалуй, чересчур красивые, чтобы внушать доверие. Необычная, надменная и зловещая красота.

Если в жилах Уорфа текла кровь одного из предков — Мандрейка, то в жилы Люцерна проникла кровь другого — Руна.

— Что случилось, милый? — спросила Хенбейн, улыбаясь из тени вернских тоннелей, откуда предпочитала не выходить.

— Свет, который я ненавижу, ушел за болота, и отсюда на юг распространяется тьма, — так и должно быть, я полагаю, — прошептал Люцерн. Он повернулся к матери и, хотя был уже почти взрослым, припал к ее лоснящемуся соску, положив лапы ей на бок. Хенбейн чувственно ворошила его шерстку.

— Свет ушел, — прошептал он еще раз, оторвав голову от брюха матери.

— Хорошо, — сказала Хенбейн. — Хорошо.

Но в ее глазах была усталость, как у кротихи, которая, видя, что задача уже почти выполнена, вдруг начинает сомневаться в ее важности. Чтобы придать себе уверенности, Госпожа Слова вышла из тоннеля и погладила сына. Он не ответил; его глаза тревожно смотрели на неспокойное небо.

— Я хочу увидеть Камень, — сказал он. — Скорее.

— Их много, любовь моя, слишком много для одного крота. Зачем тебе понадобился Камень?

— Я хотел бы владеть им ради Слова. Я бы прикоснулся к нему, и громко восславил Слово, и обратил бы могущество Камня нам на пользу.

«Обратил» было его любимым словом. Люцерн часто произносил его.

Позади прокатился гром. Яркая белая вспышка осветила небо. Налетел ветер, и внезапно хлынул дождь. На мгновение Люцерн будто испугался.

Хенбейн с улыбкой снова сунула ему сосок, и Люцерн уже почти взял его. Пока он колебался, вспыхнула молния, ее свет озарил тело кротихи, ее влажные сосцы, и Люцерну померещились в глазах матери ужас и отвращение.

— Пососи, пососи меня, любовь моя, — сказала Хенбейн.

Вокруг неистово полыхали молнии, оглушительно гремел гром; повинуясь неожиданному импульсу, с ненавистью в глазах, Люцерн повернулся к матери и ударил ее.

— Хватит! — сказал он. И с плачем, в котором смешались ощущения утраты и обретения чего-то нового, отвернулся, чтобы прочувствовать происшедшее. Сверху хлынул дождь, и кротиная шерстка ярко засияла от воды.

Пораженная, испытывающая боль скорее в сердце и душе, чем в теле, Хенбейн попятилась, ища укрытия от дождя и от ярости Люцерна.

Не глядя на нее, он крикнул:

— Я убью Камень! — и протянул выгнутые острые когти к небу.

Из вышины, словно по его команде, снова прогремел гром. Люцерн рассмеялся, довольный страшной сценой, и поднял лапу, словно стремясь дотянуться до одному ему видного Камня. Небо потемнело от проливного дождя, по нему неслись грязные тучи, нависая над высочайшими вершинами Верна, и буря пронеслась над всем кротовьим миром на юг. Хенбейн ушла, и Люцерн остался торжествовать в одиночестве.

Глава пятая

В тот солнечный день Бичен с Триффаном продолжали путь к Данктонскому Камню. Подъем не становился легче, и по дороге к поляне Бичен не раз спрашивал: «Скоро? Мы уже близко?»

Его голос звучал все более взволнованно, поскольку Фиверфью поотстала, и Бичен знал: это не оттого, что она не может поспеть за ними, а потому, что этот путь знаменует собой его, Бичена, переход из-под ее опеки под опеку Триффана.

Потом и Триффан исчез среди зеленой поросли, ветвей и сучков, потрескивающих под его лапами.

Триффан оглянулся и не увидел Бичена, хотя и слышал его шаги. Триффан крикнул, чтобы тот оставался на месте, пока сам он не разыщет путь… Старый крот злился на себя: ведь никто не знал Данктон лучше, и вот надо же такому случиться — этот день сбил его с толку, и он словно потерял власть над собственными лапами! Все пути вели куда-то не туда, а воздух нагрелся от лесной почвы и напитался глубоким, богатым ароматом. Странно! Земля здесь должна была бы быть суше, а высокие буки вокруг поляны с Камнем — ближе. Однако почва казалась совсем не такой, как надо, неровной… Прочь отсюда! Но лес вдруг наполнился каким-то необычным светом, и Триффану померещилось, что среди деревьев блуждают призраки кротов. Он в трепете припал к земле.

А Бичен, видя, что Триффан ушел вперед и исчез в зарослях ежевики, скорее побежал следом, чтобы догнать его. Но, достигнув места, где думал найти названого отца, никого там не обнаружил. Только солнце да шепот ветра в вышине. Повернувшись, Бичен увидел, как кусты ежевики словно тоже поворачиваются, и, испугавшись, бросился обратно, но прежнее место оказалось совсем другим. Он остался один; он потерялся.

Потерялся? Нет, нет… Бичену вспомнился урок Мэйуида. Он здесь: вот его лапы, вот рыльце, весь он. Здесь. Мэйуид… Вызвав в памяти образ чудаковатого крота, Бичен успокоился. Нет, он не потерялся. Он свободен. И рядом Камень. Нужно только… Мэйуид говорил, что нужно нащупать путь вперед, или назад, или куда-нибудь. Постараться сделать место знакомым и, используя этот метод, идти дальше, не впадать в панику.