Восемь белых ночей - Асиман Андре. Страница 66

Она подалась ко мне, дотянулась до шеи, опустила воротник-стойку и поцеловала меня в шею – необычайно длительно и чувственно для первого поцелуя.

– Я уже час таращусь на твою кожу. Не могла не попробовать на вкус, – сказала она, дотрагиваясь до кожи у моих глаз.

– А я уже который день таращусь на твои зубы.

То был лишь первый из множества поцелуев. Ее дыхание отдавало хлебом и песочным печеньем.

По последнему бокалу нам налили за счет заведения – расстаралась официантка, которая всю эту неделю работала в ночную смену. Мы сидели на банкетке, боясь пошевелиться из страха, что любое движение или сдвиг разрушит чары и утащит нас вспять к сомнениям и разбитым сердцам, притаившимся совсем рядом. Вернувшись из уборной, Клара обхватила меня руками и тут же принялась вновь целовать в губы. Я поверить не мог, как быстро все происходит.

– Ты на вкус просто чудо, – сказал я.

А потом она попросила:

– Только не дай мне понять, что это происходит лишь у меня в голове. Я же тебя знаю. И себя тоже. Я этого хочу, но при этом предвижу, до чего ты меня доведешь, и очень, очень боюсь, что этим и кончится.

Я понятия не имел, о чем она.

– Нет у тебя ко мне ни веры, ни доверия? – спросил я.

– Ничуточки.

В минуты самой беспредельной нежности чувствовались зазубрины у нее на языке.

Мне пришло в голову, что она, видимо, то же самое думает и обо мне. Если бы она спросила меня, доверяю ли я хоть кому-то, я ответил бы так же.

В какой-то момент я сказал, что пойду в туалет.

– Уложись в одну минуту, а то я впаду в пандстрах, решу, что ты сбежал через какие-нибудь крысиные задворки, и просто уйду – я знаю, что этого мне не выдержать.

– Я просто пойду пописаю, можно?

Но на пути в туалет мне пришла в голову эта мысль: сегодня я с ней пересплю, а завтра посмотрим. Интересно, сможет ли она в постели стать еще более страстной, чем здесь, на банкетке, – или внезапно превратится в одну из тех, кому подавай вот это и вот это, этого побольше, а этого поменьше, прошу не кусаться – или нас обуяет животная похоть, мы сорвем друг с друга одежду, едва переступив порог лифта, скрывшись с глаз ее швейцара? Или будет пламя свечей, парк Штрауса за спиной, а снаружи за нами станет присматривать «Князь Оскар», а мы будем нагими стоять у окна и смотреть в ночь, точно два бессонных волнореза, и станем раз, еще раз и еще много-много раз слушать «Благодарственную песнь выздоравливающего» Бетховена? Или все будет так, как и всегда с ней: порывы студеного зимнего ветра на минном поле с опаляющими гейзерами? В туалете я взглянул на свое отражение в зеркале и улыбнулся ему. Я выпил две – нет, три порции виски. «Привет», – поздоровался я наконец. «Привет», – ответил он. Потом я опустил глаза на синьора Гвидо, мое тихое и терпеливое приемное дитя. «Кто тут мужчина?» – спросил я наконец. «Ты мужчина», – ответил я, глядя, как он выполняет свою вспомогательную функцию. «Кто тут тебя любит?» «Ты», – ответил он с прежней жеманной улыбочкой на лысой макушке. «Нынче твой миг, эта ночь – твоя ночь, плут ты беспардонный».

Стоя перед писсуаром, я прислонился лбом к холодной блестящей стальной трубе, соединявшей его со сливным бачком – на ней скопился конденсат, – и просто замер, радуясь холодку, вдавливая лоб в огромную стальную шестиугольную гайку, улыбаясь про себя всякий раз, как в голове звучало: «Кто тут мужчина? Ты мужчина. Кто тут мужчина? Ты мужчина». Я едва не расхохотался. Лучший миг моей жизни я провел перед писсуаром. Только, пожалуйста, не делай так, чтобы я ее разлюбил, не надо, чтобы я все это профукал и проснулся пресыщенным или безразличным. Не надо.

Я вернулся к Кларе – она тут же ахнула.

– Что с твоим лицом? Ты упал?

Я понятия не имел, о чем она. Я был занят другим – как бы не пошатнуться, садясь.

«У тебя на лбу какая-то ссадина – нет, синяк». Она нежно до него дотрагивалась. Может ли женщина, способная пронзить меня навылет одним словом, проявлять такую заботу о моем лбе? Я дотронулся до своего лба. Никаких сомнений – на коже вмятина. Что ли, кровь идет? Как такое могло случиться? Потом я вспомнил. Стальная гайка – видимо, я целую вечность простоял, прижавшись к большой гайке на стальной трубе.

– Стоит взглянуть – и сразу хочется до тебя дотронуться. Ты чего так долго? Что вы там на самом деле делали, Князь?

– Клара Бруншвикг, вы меня шокируете.

Мы снова поцеловались. В тумане ласк и объятий я вдруг понял, зачем люди соединяют свои губы. Вот зачем люди целуются, все думал я, – такое может говорить себе пришелец с далеких звезд после первого сопряжения с человеческим телом: «Вот зачем они это делают». А что же я делал раньше? – хотелось спросить. Кем я все это время заполнял свою жизнь? И что в ней делали все эти женщины? Почему, зачем, ради какого удовольствия, цели – когда совершенно ясно, что принимал я любви чуточку, а отдавал еще меньше? Просто чтобы не скучать в выходные? В каких розовых садах я так и не вышел из дремы, чем мы там обменивались в гомоне Любовных Слияний? Или это неважно, главное – чтобы суда приходили, торговля не хирела, в порту кипела жизнь: люди, сделки, места, грузы, покупай, продавай, бери взаймы – но в конце мы всегда, всегда остаемся в одиночестве, когда над долиной пандстраха опускается ночь.

Стоит ли задаваться вопросом, почему сейчас все иначе?

Тогда, в туалете, я улучил минутку проверить, есть ли в телефоне сообщения. Она звонила восемь раз, но ничего не сказала. С чего я взял, что она лжет, говоря, что много раз звонила? Потому что ты мне не доверяешь, потому что ты меня боишься. Чего именно-то боюсь? Боишься. Боишься, потому что я, возможно, лучше тебя. Боишься, потому что, в отличие от прочих твоих любовей, ты понятия не имеешь, куда это все приведет. Боишься, потому что, вопреки тому, что ты так отчаянно себе твердишь, тебе хочется, чтобы это не кончалось никогда. Боишься – и это ты только-только начал осознавать, – что я – настоящая вещь, Князь, и это препятствие-преграда, которое нам представлялось скалой, на самом деле связало нас в первый же миг. Сегодня я нравлюсь тебе несказанно. И ты до смерти боишься, что завтра я стану тебе еще нужнее.

Мы знакомы всего пять дней, но я уже осознал, что речь идет о воле планет и влиянии судьбы и богов на человеческие жизни, о сонме призраков, что явились и исчезли, порыдав над любовями, которые не избыть временем и не вернуть мольбами. Ты проклятьем явилась на мою землю, Клара; много поколений потребуется моей крови на то, чтобы тебя смыть.

Клара, я солгал, я не боюсь разочарования, я боюсь получить то, чего не заслуживаю, боюсь, что не буду знать, что с этим делать, – еще меньше я хочу обретать привычку бороться за каждый день. И да, я боюсь, что ты лучше меня. Боюсь, что завтра буду любить тебя сильнее, чем сегодня, – и что тогда?

– Завтра «Ночи полнолуния», – сказала она.

Я не ответил. Она вторглась в молчание первой.

– Ты думаешь о том, о чем я думаю, что ты думаешь?

Знала, знала.

– Ты не знаешь, будет ли вообще завтра?

– А ты знаешь?

– Я ничего не обещаю.

– Я тоже. – Это была похвальба.

– Князь, ты иногда сам не осознаешь, что говоришь.

Ножи вытащены снова.

– Но прошу зафиксировать…

– Да… – Вот оно, как всегда, ничтожная угроза, которая сбивает пульс и швыряет вас в состояние паники.

– Прошу зафиксировать, чтобы потом меня не обвиняли в умолчании: я сейчас люблю тебя сильнее, чем тебе представляется. Больше, чем ты.

Мы снова поцеловались. Нам обоим было плевать, что на нас смотрят. Но в этом баре на парочки никто и не смотрел. Вот женщина, которая сегодня ночью подарит мне свою любовь. И подарит мне ее не просто вот так, а больше, чем вот так. Нас отныне ничто не разделяет, кроме наших свитеров. А потом мы будем рядом нагими, ее бедра против моих, лицом к лицу, бесповоротно лицом к лицу, продолжим с того самого места, на котором прервались в баре, будем и дальше говорить, и смеяться, и говорить меж постельными ласками, и все это продлится до утра и до изнеможения. Со мной рядом – эта мысль пришла из такого далека, что я с трудом заставил ее приостановиться, – первая и единственная женщина, с которой мне хочется лечь в постель.