Восемь белых ночей - Асиман Андре. Страница 76

Усевшись в такси, я, однако, тут же попросил водителя отвезти меня на угол Риверсайд и Сто Двенадцатой улицы. Придется доехать аж до Сто Четвертой, сказал он, там развернуться и обратно. Я не против? Нет, я не против. Мне хотелось одного – попасть туда, где в ночь снегопада я вышел из автобуса и заблудился. Все время вечеринки бушевала метель, снег еще падал, когда через много часов она шла по улице со мной рядом. Я возвращаюсь туда, где мне было тепло, какими бы бестолковыми ни были в ту ночь мои шаги. Только я и две дурацкие бутылки, шагаю вверх по ступеням рядом с памятником Сэмюэлу Тилдену.

Когда мы проезжали мимо ее дома, я поднял глаза на ее окно – может, она уже вернулась. Слишком близко – верхние этажи не разглядеть.

Вылез я точно в том месте, где встретил сенбернара. А может, я придумал эту собаку по ходу всех своих мыслей о средневековых городах в Рождество, которые темнеют, сереют, а потом пустеют так стремительно, что последний бакалейщик не успевает опустить ставни на витринах перед зимой пандстраха? Кто бродит в одиночестве глухой ночью по Сен-Реми – одни чокнутые, провидцы и те, кому жизненно необходимы тедругие.

Необходимы другие. Это ж додуматься надо!

Я пошел к востоку по Сто Двенадцатой, в сторону Бродвея, однако не торопясь – я знал, куда иду, но пока не хотел себе в этом признаваться. Кстати, так же я поступлю через два дня, если решу отправиться к Гансу на новогоднюю вечеринку: дойду до собора, поверну по Бродвею направо, отшагаю еще два квартала и наконец сверну направо на Сто Шестую. Я и сегодня собираюсь сделать то же самое? Или все это – хитроумная отговорка, только бы пройти мимо ее дома или, того лучше, столкнуться с ней, когда она пойдет к себе из бара?

Ты чего делаешь?

Так, гуляю по снегу. Или пар выпускаю.

Выпускаешь пар?

В смысле, учусь жить с самим собой, ведь тебя в моей жизни больше нет.

Больше нет?

Судя по всему…

Судя по всему, это ты ушел первым, не я.

Да, но, судя по всему…

Судя по всему, тебе не мешает освежить голову. Если я встречу ее по дороге домой, скорее всего, они будут вместе. Даже если он не поднимется наверх, все равно ему разрешат ее проводить. Позволит ли она взять себя под руку, спрячет ли ладонь у него под мышкой?

Когда – я знал заранее, что этим дело и кончится, – я подошел к Сто Шестой, я замедлил шаги. Я не хотел, чтобы они меня увидели. Но и их не хотел видеть. Успели они заказать еще по бокалу, прежде чем уйти из бара? Потом я понял, почему прячусь – я ведь прятался, не так ли? – мне стыдно было вот так тайком бродить вокруг ее дома, шпионить за ними, за ней. Соглядатай. Со-гля-да-тай!

Если уж столкнуться с ней в столь поздний час, мне только и нужно, чтобы она была одна.

Что с тобой?

Чего-то не спится. Не хочу быть один. Вот что со мной.

Чего ты от меня хочешь? Произнесено с раздражением, жалостью, устало.

Не знаю, чего я хочу. Хочу тебя. Хочу, чтобы ты хотела меня так же неистово, как я тебя.

Почему сегодня днем я позволил ей уйти? О чем я думал? К вам в дом входит женщина, дает понять, что вы ей небезразличны, хватает за причинное место, а вы стоите столбом – безмозглый Финнеган, бегущий прятаться, а за ним по пятам переполошившиеся Шем и Шон поспешают по Лобковому шоссе.

Но если она не одна, если я столкнусь с ними обоими, я бодро произнесу: «Чего-то не спится, – а потом, пожав плечами, добавлю: – Шел в бар, надеялся, вы еще там». Мне рисовалась картина: они вдвоем стоят передо мной на тротуаре, все мы недоуменно переглядываемся, все крайне смущены. Спокойной ночи, Клара. Спокойной ночи, Манаттан. Уползти домой, зная, что прежде всего прочего мне захочется ей позвонить и сказать: Manattàn Noir, c’est moi^[38].

На углу Сто Шестой и Бродвея я решил пройти квартал к югу, свернуть на Сто Пятую и вернуться на Сто Шестую по Риверсайд. Хотелось – или я себя в этом убеждал – бросить последний прощальный взгляд на ее дом на случай, если я не пойду через два дня на вечеринку. Может, я еще бог весть сколько лет тут не окажусь, бог весть сколько.

Но я знал: это лишь отговорки, чтобы взглянуть еще раз.

На Сто Пятой царил полный покой – ряды белых домов будто дремали в потусторонней заснеженной эпохе каминов, газовых рожков и конюшен на задворках. Никто не расчистил снег, он выглядел свежим и нетронутым, как в городках Рокуэлла в ночи после снегопада.

Зато ее многоэтажный дом – когда он показался на углу Сто Шестой – встретил меня свирепым оскалом фасада, будто его готические окна и фризы знали точное мое местонахождение в снегу и, подобно двум настороженным доберманам, лежали тихо, только что не прикидывались спящими – чуткие, готовые напасть, если я сделаю еще хоть шаг. Потом я заметил огонек у Бориса, его боковую дверь. Я так и не разобрался, где именно он сидит, но каждый вечер, стоило нам подойти к двери, он тут же распахивал ее, чтобы впустить Клару. Если не поостеречься, он и меня заметит. Я поднял глаза и, к вящему изумлению, увидел, что гостиная ее ярко освещена. Шпионишь, вот стыд-то, подумал я.

Выходит, она вернулась, пока я медленно шел по Бродвею. Это означает, что либо они выпили по-быстрому, либо решили, что не стоит, и ушли из бара вскоре после меня. А может, она включила свет еще утром, перед уходом. Она из тех, кто оставляет свет гореть на целый день? Вряд ли. Скорее всего, она только что вошла в квартиру и зажгла лампу в гостиной. Может, смотрит телевизор. Если, разумеется, она одна.

Я перешел улицу на углу Сто Шестой и Риверсайд и зашагал к северу, пытаясь разглядеть окна других ее комнат. Они тоже были освещены, но трудно было сказать, не проникает ли в них свет из гостиной. По поводу одного бокового окна я даже не смог определить, ее оно или нет. Она забыла показать мне квартиру, хотя и собиралась. Я, видимо, очень тогда старался не выдать любопытства, слишком сильного интереса – и в итоге откликнулся безразлично, вот она и не стала настаивать. Я вспомнил, что хотел посмотреть на ее кровать, но не подал виду, что мне этого хочется. Она застилает ее по утрам или оставляет разобранной?

На углу Сто Седьмой нужно было принимать решение: то ли идти обратно по Риверсайд, то ли перейти на Бродвей и сделать еще одну петлю до Сто Пятой. По снегу на это уйдет минут десять.

Ходьба странным образом умиротворяла. Можно было спокойно подумать, побеседовать с ней в мыслях, погадать, к чему это все в итоге приведет – при том что я знал: такие прогулки редко приносят ответы, невозможно ничего разрешить, а уж тем более пронзить взглядом туман, в который мы погружены; хорошего в ходьбе одно – глаза и ноги при деле, а голова при этом свободна. Максимум, на что я сейчас способен, – это мыслить о мыслях, что означает еще более глубокое погружение в себя, что означает притупление всего остального, в том числе и моих мыслей, что означает растворение в том, что любой другой назвал бы мечтами. Может, жизнь еще и не катится под откос – даже эти вот размышления, тихие и бесцельные сами по себе, как амнезия и афазия, есть своеобразная форма исцеления, тело приходит на помощь разуму и нежно лишает его чувствительности, одну за другой стирая дурные мысли, как та медсестра стирала кровь с ноги ребенка, промокая порезы мягкими, деликатными, неназойливыми прикосновениями сложенной марли и при этом ловко выдергивала пинцетом стекляшки, один осколочек за другим, бросала их в пластмассовый лоток, пытаясь делать это беззвучно, чтобы не напугать мальчика. Мозг мой сейчас хотел одного: предаться фантазиям, потому что образы – как прикосновения перышка к ушибленному месту, а мысли льются йодом на открытую рану. Мы с ней вместе после того, как помиримся. Мы с ней вместе в новогоднюю ночь, вокруг все эти друзья, с которыми она, по собственным словам, хотела меня познакомить. Последний вечер ретроспективы Ромера, мы с ней вместе.

Теперь я просто шел. Шел, чтобы попрощаться. Шел за ней подглядывать. Шел соединиться с каменной кладкой, которая видела, как она росла, знала о всех ее передвижениях, когда она была ребенком, студенткой, Кларой. Шел, чтобы продлить свое присутствие в Кларином мире, не возвращаться домой, не оставаться наедине со своими мыслями, которые уже и мыслями-то быть перестали, это щерящиеся горгульи, явившиеся из потустороннего мира чудищ – я и о существовании-то его не знал, пока не увидел их совсем рядом, под видом людей с рекламой-бутербродом. Шел – не будем скрывать – в надежде отыскать проход обратно в ее мир. Шел, как молился, умолял, каялся. Шел, отвергая конец любви, отвергая самоочевидное таким способом: собирал его, шаг за шагом, осколок за осколком, принимал правду крошечными дозами – так принимают яд, чтобы от него не умереть.