Мисс Исландия - Олафсдоттир Аудур Ава. Страница 16

— В стране установился дикий, необузданный капитализм, когда спекулянты грабят народ и мерило всего — прибыль.

Он встает и возбужденно размахивает руками, словно оратор на трибуне.

— Не прошло и девятнадцати лет, как Исландия обрела независимость, и на смену датским королям и торговцам-монополистам пришли оптовые торговцы. Они воздвигают себе торговые дворцы на прибыль от датских праздничных тортов.

Говорю поэту, что иду в гости к Йону Джону.

— Но ты была у него вчера и позавчера.

— Я шью нам занавески.

Он удивлен.

— У него есть швейная машинка?

— Да.

Он смотрит перед собой.

— Мне немного странно, что моя девушка дружит с мужчиной. Что каждый день после работы она ходит к нему в гости. И на выходных.

Он стоит у окна. В стекло бьет сильный град.

— Если бы я не знал, что девочки его совсем не интересуют, меня бы волновало, почему ты так часто с ним зависаешь.

Он делает круг по комнате.

— Вот узнал, что вчера вы с ним ходили на художественную выставку.

— Да, ходили на выставку. А кто тебе рассказал?

— Торарин Драгфьорд. Он один из нас, поэтов «Мокко». Читал по радио рассказ.

— Да, мы с ним здоровались. Он, кстати, говорил о тебе.

— Правда?

— Сказал, что у тебя большие способности, что будешь знаменит.

— Так и сказал?

— Да.

Поэт улыбается.

— То же самое я на днях говорила ему. Что у него большие способности, что будет знаменит.

Поэт явно растроган и уже забыл о моем друге-моряке.

Он садится за стол, набивает трубку, закуривает, затем встает, подходит к окну и вглядывается в метель. Развернувшись, идет к кровати.

— А не поспать ли нам, пока ты не ушла? Потом радиоистория после ужина.

— Разве ты не собираешься на встречу с поэтами?

— Сегодня вечером нет. Думал поухаживать за своей девушкой.

Поэт обнимает меня.

— Мне пришло в голову, что мы бы могли в выходные сходить на танцы. Потанцевать. Как влюбленные парочки.

Выпустив меня из своих объятий, он идет искать пластинку Прокофьева.

Пока мой моряк шьет для нас с поэтом занавески, я сижу на кровати и печатаю на машинке, стоящей на ночном столике. Все происходит синхронно. Когда я заканчиваю главу, друг протягивает мне сложенные занавески. Он сам вызвался купить ткань. Выбрал оранжевую с фиолетовыми ромбами и ажурным кружевом снизу. Он ставит швейную машинку в шкаф и освобождает для меня письменный стол.

Я улыбаюсь ему и вставляю в каретку новый лист.

Он стоит у меня за спиной и следит, как я пишу.

— А я есть в этой истории?

— Ты одновременно в ней и не в ней.

— Я не принадлежу ни к одной группе, Гекла. Насчет меня забыли распорядиться.

Он садится на диван, я встаю и сажусь рядом.

— Удели мне главу в романе, чтобы моя жизнь получила смысл. Напиши о мальчике, который любит мальчиков.

— Напишу.

— И не терпит насилия.

Я киваю.

— Какое разноцветье, — говорит поэт, когда я вешаю занавески. — Как фиолетовая гора на закате.

Он выключает свет.

— Мне нет дела до твоих визитов к этому гею, — добавляет он.

— Ты знаешь, Гекла, что печатную машинку изобретали пятьдесят два раза? — спросил мой моряк, глядя, как я пишу.

Подруга развесила на веревке пеленки на морозе, и они смерзлись. Я собираю их вместе с прищепками и вношу в дом.

Она благодарит меня и говорит, что совсем забыла про белье.

— Помнишь, я рассказывала о соседке, которая не спит по ночам и, стоя у кухонного окна, смотрит в мою сторону?

— Помню.

— Прошло три месяца, а занавески в окнах у нее так и не появились. Я столкнулась с ней вчера в рыбном магазине, она стояла за мной и ждала, пока продавец, пристально глядя на меня, заворачивал мне рыбу. И тогда я подумала: женщины из других домов, которые, как и я, одни сидят с детьми, захотели бы по очереди варить пикшу и расходиться по домам с готовым ужином к приходу мужей. Наверное, я приглашу соседку на кофе и рождественский пирог. Не считая тебя, она будет первой, кого я приглашу в гости после того, как мы сюда переехали. Когда появится живот, продавец перестанет на меня смотреть. Они не смотрят на женщин в пальто для беременных.

Пока мы разговариваем, подруга поит дочку из бутылочки.

— Вернувшись домой из рыбного магазина, я села написать несколько строк, пока спит Торгерд. И, не успев опомниться, написала целую историю, Гекла.

— Рассказ?

— Историю о женщине из соседнего дома. Я отправила ее ходить ночью по городу с беспокойным ребенком в коляске. Заставила страдать от расстройства желудка. Была светлая летняя ночь. И ребенок заснул. А женщина бродила по кварталу и увидела, как мужчины выносят что-то завернутое в ковер, и поняла, что это человеческое тело. Преступление оказывается неразрешимой загадкой для полиции, но женщина берется ее решить. Я дала ей найти улику в песочнице, которую мужчины не увидели, потому что вообще не искали на детской площадке. Но ей никто не верит. В истории я использую одну фразу из моей собственной жизни. Нельзя позволять фантазии сбить себя с толку, Иса, сказал мне как-то Лидур. Я вложила его слова в уста полицейского, который допрашивает женщину. Хорошо, что никто не знает, какой глупостью я занимаюсь посреди дня.

Она трясет головой.

— Я не понимаю, что на меня нашло. Как вообще могло прийти в голову убивать людей. Продавец в магазине электротоваров стал меня узнавать. Раньше я приходила раз в месяц, теперь прихожу раз в неделю.

Некоторое время она молчит.

— Идея приходит ко мне легко, как короткое замыкание в шнуре утюга.

Затем она спрашивает:

— Ты что-нибудь заметила?

Я осматриваюсь.

Новой картины не прибавилось.

— Шторы?

Она улыбается.

— Я приобрела цветок в горшке. Бегонию.

Мне не спится.

Поэт спит.

За исключением звездного неба, мир черен.

Ко мне приходит предложение, за ним другое, ко мне приходит образ, целая страница, целая глава. Она бьется у меня в голове, как тюлень, попавший в сети. Я стараюсь не отрывать взгляда от луны за окном, прошу предложения не уходить, мне нужно выбраться из кровати и их записать, чтобы они не исчезли. Мир увеличивается, и еще одной ночью я становлюсь больше себя самой, прошу Бога помочь мне уменьшить мир снова и дать мне черное спокойное море, красивую картину спокойной жизни с голландской мельницей, как на календаре в витрине книжного магазина, или картинку со щенками, как на крышке конфетной коробки, в которой Йон Джон хранит свои газетные вырезки. Мне хочется и не хочется, хочется продолжать каждый день изобретать мир, не хочется варить рыбу на плите Siemens и обслуживать мужиков в «Борге», перемещаясь с серебряным подносом из одного сигарного облака в другое, хочется, когда я не пишу, целый день читать книги. Поэт не знает о тюлене, который бьется во мне под пуховым одеялом, он тянет ко мне руку, и я позволяю ему это, одновременно отпуская слова, завтра утром их уже не будет, каждую ночь я теряю по четыре предложения.

Когда я возвращаюсь домой с работы, поэт ждет меня с радостной новостью.

— Газета социалистической партии опубликует мое стихотворение.

Как он объясняет, его стихотворение «Красное зарево» лежит в редакции с весны.

Он рад и растерян, прижимает меня к себе. Но тотчас отпускает и ходит по комнате.

— Я дал почитать стихотворение Стефниру Скальдалэку. Он был в восторге, особенно ему понравился повтор «мертвенно»: мертвенно-холодные руки, мертвенно-глубокий песок… когда приближается утро.

Предложил только заменить одно слово, «пока смерть не приблизится» вместо «пока смерть не придет». Нужно смягчить одно слово, так он сказал.

— Да, так звучит иначе, — замечаю я.