Укрепить престол (СИ) - Старый Денис. Страница 49

Тут Скопин понял, что построение, которое испанцами называлась «терция» — не абсолютное оружие. Польские гайдуки, выстроенные линями поротно, умудрялись произвести шесть залпов линиями, и этот огонь был более результативный, чем выстрелы русских стрельцов на флангах терций. Но поляки стали рано стрелять, в чем и допустили свою ошибку. Когда русский командующий увидел, что гайдуки не успевают перезарядиться, а заряженных аркебуз у неприятеля мало, поступил приказ стрелять русским мушкетерам. В стрелецких полках были выведены в отдельные сотни воины с мушкетами, которые били чуть подальше аркебуз, ну и большими пулями.

Началось замешательство в рядах польской пехоты, уже были те, кто смотрел себе за спину, почти что решаясь бежать. И тогда русская конница влетела в ряды гайдуков и стала ее крушить. Однако, тот самый Михалевский повел всего четыре сотни польских конных, даже не гусар, а пятигорцев и приданный к ним отряд татар. Вот эти неприятельские силы и смогли не допустить полного разгрома польских войск. Конные сражались, умирали, в то время, как польская пехота бежала в укрепленный лагерь. Михалевского потом взяли раненым, но, как оказалось, легко и он лишь потерял сознание от падения с лошади.

— Головной воевода, привели поляка, — сообщил десятник телохранителей Скопина-Шуйского.

— Садись, пан! — предложил Михаил Васильевич. — По здорову ли?

— Можешь на русском языке со мной говорить, воевода! Жив я, но прошу о чести быть убитым. Не могу я жить, когда побили всех моих славных воев. Если ли у тебя какой мечник добрый, кабы сразился я с ним? — говорил Вацлав Михал Михалевский.

— Нет, пан, не дам губить почем зря моих людей. Да и корить себя нечего! Я с тобой и разговариваю потому, что ты не дал мне победить еще вчера. Хотел посмотреть на того воина, что порушил мои планы. Поешь, выпей вина, но дай слово чести мне, что не побежишь и не станешь убивать моих людей! — сказал Скопин, указывая на стол, полный, пусть и походной, но сытной еды.

— Не могу я дать слово, что не стану убивать русских воинов… впредь, — отвечал Михалевский.

Михалевский сразу же решил согласится и дать свое слово, которое нерушимо даже перед королем. Не то, что, вдруг, Вацлав захотел жить, нет, только он понял, что сможет освободиться от плена, не сейчас, когда-нибудь. А, после, он еще принесет пользу своей родине Речи Посполитой и прославится шляхетской доблестью. Потому и не обещал не убивать русских, но дал слово, что пока он пленник, не станет лить русскую кровь.

Помнил Скопин, что нельзя отпускать своих врагов, тем более таких удачливых и крепких духом. Но не до конца выветрился в молодом мужчине флер рыцарской чести и нерушимости боярского, шляхетского, слова.

— Я понял тебя. И мне больше чести говорить с тобой, чем с твоим гетманом. Скажи, пан, а как нам замириться с Польшей? Отчего же вы посылали свою шляхту Русь грабить? — спрашивал Михаил, пытаясь разговорить шляхтича.

— А не будет замирения, пан воевода. Пока одна из сторон не поглотит другую, не будет мира долгого, — отвечал шляхтич. — Мы две державы, что растем и пока есть рост, есть и державность. Как Римская империя — пока росла, то жила, а после встретилась с варварами и все…

— Так мы варвары! Пусть так, ибо нынешние народы — все от варваров тех. Но я об ином скажу тебе, пан — общий ворог — вот что на время замирит наши державы, в ином… ты прав, — отвечал Скопин-Шуйский. — Скажи, а как поступит Ходкевич?

— Не спрашивай, пан воевода, прошу тебя, ни о гетмане, ни о польском войске. В остальном же я даю слово свое, как ты и просил, — сказал Михалевский.

Михаил Васильевич еще с час проговорил со шляхтичем, который оказался образованным и интересным собеседником. Потом был разговор с Хворостининым и полковыми головами. Оставалось еще четыре часа до начала нового сражения, но командующий так и не уснул.

А еще до рассвета началась пушечная канонада. Те пушки, что притащили из крепости, стреляли редко, но били с того расстояния, до которого польские орудия не доставали. Да и было у поляков тех пушек не более пяти. То есть — пять и было, но одна отчего-то не стреляла.

Пусть и надо спешить, но Скопин решил подождать два дня, продолжая безнаказанно расстреливать польский лагерь.

Ходкевич же посчитал, что нужно смело умирать и повел свое воинство в решительную атаку. Все оставшиеся в строю восемь тысяч поляков рванули в бой. А вот наемники остались в укрытиях, под предлогом охраны лагеря. Была бойня, очень неприятное избиение отчаявшегося врага. Поляки умирали красиво, героически, но тут главное — умирали.

Когда от Скопина ждали приказа оставить в живых знатных поляков, как и гетмана Ходкевича, Михаил приказал, напротив, если есть возможность, то уничтожать командование вражеского войска. Как посчитал Михаил Васильевич, те, кто отдал приказ вот так за зря умирать, не должны иметь гарантию собственной жизни. Тем более, что зачастую сохранение жизни вражескому военачальнику стоит больших потерь.

Через час все было кончено. В живых осталось только чуть более четырех тысяч поляков и литвинов, попавших в плен. И гора трупов, хоронить которые стали в братских могилах, а, по сути, в наспех вырытых ямах.

Ну а наемники… попросились в войско Скопина. При этом командиры немецких отрядов утверждали, что не трусость и предательство двигало ими, а нарушение Ходкевичем договоренностей по оплате. С мертвого гетмана уже не спросишь, но то, что он не оплатил наемникам было странно, так как войсковая казна у польского войска была немалой — двадцать пять тысяч талеров.

*…………*………….*

Москва

10 мая 1607 года

День Победы прошел так, словно в будущем оказался. Летели голуби с мест сражений. Благо, наши противники не сильно озаботились «ПВО» в виде ястребов. Была победа, был патриотический подъем, чуть ли слезы на глазах не появились. Ну а после — фронтовые граммы.

Пусть и возникали тревоги на фоне безусловных побед, но я решил объявить государственный праздник. Бахнули холостыми зарядами московские пушки, иступленно выступил Минин, хотелось бы еще и бочки с пивом выкатить, коров зажарить для москвичей, но только время для таких празднеств еще не пришло. Церковь бы такую инициативу не оценила, даже если во главе русского православия будет оставаться Игнатий.

Я пригласил всю Боярскую Думу к себе в Кремль, но не для решения государственных вопросов, а для праздника, были привлечены и музыканты, так что посидели хорошо, не скучно.

При этом и жены моих бояр как тех, что были с мужьями, что пировали отдельно, но в том же здании, так и супруги занятых делом, получили приглашение на посиделки. Женский праздник был организован отдельно, с Ксенией Борисовной во главе стола. Это был такой половинчатый подход к постепенному введению нормального, в моем понимании, женского времяпровождения, как и участия женщин в делах государства. Я никогда не занижал возможности женщин в плане организаторской работы. Женщины будут находится в некотором закрепощении еще долго, настолько, что моей жизни не хватит. Однако уже сейчас, уверен, возьмись «женсовет» за организацию школы поветух, так она и скоро появится. А это спасение более пятнадцати процентов первородок и первенцев.

Во главе женского сообщества поставил, а, вернее, вернул, мать Дмитрия Пожарского — Марию Федоровну Берсеневу-Беклемишеву. Женщина она хваткая, не даст баловаться молодым боярским женам. Но она же и достаточно умная, а что для матери важнее — благодарная, чтобы не вставлять палки в колеса тем, кто возвеличивает ее сына. Надеюсь, Мария Федоровна станет своего рода молниеотводом для мужчин. А то, что некоторые бояре могут эти молнии метать — факт [Мария Федоровна Берсенева-Беклемишева в РИ умерла в апреле 1607 года, но в этой истории у нее меньше поводов для переживаний].

Что же касается музыкантов, то я их, действительно, сильно озадачил. Без альтернативной нерелигиозной культуры и на ее основе пропаганды нельзя будет строить государство с сильной светской властью. Один шаг в этом направлении был сделан, и имя ему — Козьма Минин.