Трактат о лущении фасоли - Мысливский Веслав. Страница 14

И взрослым тоже запретил, кто плохо плавает. Я даже подумываю, не устроить ли экзамен. Иначе как проверишь, умеет ли человек плавать, если он утверждает, что да. Не будешь же каждого контролировать. Может, как-нибудь устрою соревнования, пусть все покажут, на что способны. С водой шутки плохи. С водой, с огнем, с судьбой.

С одним только вопросом не знаю, как быть. Чтобы не скандалили и жен не били. Это я так говорю — жен, на самом деле не важно, жена или не жена. Есть здесь такие, что каждый сезон приезжают с новой, но тут я не лезу, я свои границы знаю. Есть и такие, которые каждые выходные с новой. В прошлый раз была женщина постарше, а теперь приехал с молоденькой. Невозможно этого не заметить. А то еще некоторые меняются друг с другом. Смотришь — жила в этом домике, а через пару недель — уже в другом, подальше. Я в это не вникаю. Мне даже в голову не придет спрашивать: что, снова женились? И я не хочу слушать, когда мне про этих жен и не жен докладывают.

Раз пожаловались, что в одном домике, вы уж меня извините, номер называть не буду, он ее — то ли жену, то ли нет колотит. И непременно ночью. Чтобы я с этим разобрался. Но как я разберусь? Не пойдешь же и не скажешь: не бейте, мол. Я даже права не имею сказать — жену или не жену, потому что не знаю. Сам я бы никогда женщину не ударил. Но другому как объяснишь? Кто я для него? Я здесь только сторож, наемный работник. А если на щите написать, то как сформулировать? Запрещается бить жен и не жен? Есть такие дела, в которых никакие щиты не помогут.

Как-то ночью разбудил меня крик. А может, я и не спал? Вскочил, выбежал во двор, собаки за мной следом. Вижу, свет нигде не горит. Тишина, как всегда здесь по ночам. Я даже подумал: может, приснилось? Иногда у меня так бывает — приснится что-нибудь, и просыпаешься. Даже если крепко спал. Потом самому не верится, что это только сон. Что, к примеру? Не знаю, сон невозможно рассказать. Рассказываешь — и он перестает быть сном. Все равно, как если пытаться рассказать Бога. Получится ли в результате Бог? Да и что вообще можно рассказать? Рассказанное всегда будет только рассказом, ничем больше. У него мало общего с тем, что было, есть или будет. Оно живет собственной жизнью. Не застывает раз и навсегда, а все время меняется, разрастается, все больше отдаляясь от того, что было, есть или будет. Но кто знает, может, таким образом оно приближается к правде?

Вот попробуйте прикоснуться к миру этой первой мыслью, еще ничем не искаженной — насколько это возможно. И поймете, что рассказанное определяет то, что было, есть или будет, а не наоборот, оно придает миру объемность, обрекая на небытие или воскрешение. И только рассказанное является единственно возможной вечностью. Мы живем в том, что рассказано. Мир — это то, что рассказано. Поэтому и жить становится все тяжелее. Может, только наши сны нас определяют. Может, у нас только и есть своего, что наши сны?

Признаюсь, я редко вижу сны. И с годами все реже. К тому же, проснувшись, ничего не помню. Впрочем, сплю я плохо. С ног валюсь, а лягу — и не могу уснуть. Когда засну, тоже не понимаю: сплю или не сплю, а может, сплю наяву или явь мне снится. Как-то врач, что живет здесь, в одном из домиков, дал мне какие-то заграничные порошки: мол, от них вы точно заснете. Иногда он приходит, осматривает меня, слушает, давление измеряет. Я ему говорю: зачем, доктор? Мне необязательно так долго жить. Хватит и прожитого. Приму порошок и засну, как бревно, а вдруг в это время в домиках что-нибудь случится? После порошка и собаки меня не разбудят, а сами ведь не побегут. Им дверь отпереть надо. Никогда я никаких порошков от бессонницы не принимал и теперь не стану.

С какого момента я так плохо сплю? А сколько себя помню. Причем с каждым годом все хуже и хуже. Кто знает, может, это смерть меня спать отучает. Говорят, чем ближе человек к ней, тем он больше спит. А у меня, видимо, наоборот. Умру, когда совсем спать расхочется. Может, я ее даже увижу. И спрошу: почему не тогда? Давным-давно все могло закончиться.

Так что, сами видите, некогда мне сны смотреть. Да и собаки меня оберегают от сновидений. Не знаю, то ли не любят, когда я вижу сны, то ли не хотят, чтобы еще и они меня терзали. Как только мне начинает что-нибудь сниться, принимаются облизывать мои руки, лицо, одеяло с меня стаскивают или подвывают, словно в какой-нибудь домик грабитель забрался. А как разбудят, прыгают от радости, что разбудили. Подозреваю, что им что-то известно о моих снах. Иной раз приснится такое, что после этого сна лучше бы и вовсе не просыпаться. А проснешься — никак сон с себя не скинешь. И продолжаешь в нем блуждать, покорно, не понимая, ты ли это или кто-то другой. И все вокруг по-прежнему кажется сном.

В общем, ночь, я взял собак и пошел посмотреть, что там происходит; и такое ощущение, будто я иду по своему сну. Воздух — вот как сейчас, осенний, холодный, щиплет щеки, или как зимой, в мороз, но я никак не могу понять, проснулся я или мне все только снится — водохранилище, домики, собаки. Я вам больше скажу, иногда я даже не уверен, мой ли это сон. Нет, вы не ослышались. Мой это сон или, может, я кому-то снюсь. Кому? Не знаю. Если б знал...

Помню, бабушка говорила, что не всегда человеку его сны снятся. Могут, например, сниться сны умерших, которые им не успели присниться. Или сны тех, кому еще только предстоит появиться на свет. Уж не говоря о том, что, если верить бабушке, сны переходят от человека к человеку, от дома к дому, от деревни к деревне, от города к городу и так далее. Могут и заблудиться. Должно было присниться человеку в этом доме, а снится кому-то другому и в другом месте. Должно было присниться в деревне, а снится в городе. Должно было — в этой стране, а снится где-то за тридевять земель. Не исключено, что и мне снятся такие заблудившиеся сны, поэтому собаки это сразу чувствуют и будят.

А бабушка, скажу я вам, считалась мастерицей сны разгадывать. Не было сна, который она не смогла бы объяснить — что он значит. И не только у нас в семье. К ней и соседи приходили, и ближние, и дальние, с этого берега Рутки и с того. И из других деревень приходили. Старики, молодые. Девушки, замужние женщины, недоверчивые. Мир повидали, а приходили, если не могли свой сон разгадать. И бабушка каждому его сон объясняла. Каждый сон в ее словах выходил на явь, словно просто был тем, что человек в собственной жизни проглядел. Иногда она просила рассказать какую-нибудь деталь, потому что люди на детали мало внимания обращают. А такая деталь иногда весь сон меняет: одно объяснение на другое, хорошее на лучшее или дурное на не такое скверное. А то оказывалось, что сон должен был присниться кому-то другому, потому что это деталь из чужой жизни.

Каждое утро за завтраком мы рассказывали ей, что кому снилось. И не бывало так, чтобы никому ничего. Ночь проспать — и чтобы ничего не приснилось? Исключением был только дедушка, который никогда снов не видел. Трудно в это поверить, правда? Даже нам, детям, всегда что-то снилось. Хотя наши сны, если верить бабушке, еще не в счет, потому что они от отца с матерью. Бабушка говорила, что до своих снов человек лишь через страдание дорастает.

Вы себе не представляете, сколько она снов знала. Мы лущили фасоль, так она все рассказывала и рассказывала, словно из стручков эти сны вылущивала. И сны живых, и сны умерших. Сны королей, князей, епископов. Помню, рассказала как-то, что одному королю приснилось, будто из его короны выпала жемчужина. Нет, что он к ней приходил, чтобы бабушка ему сон объяснила, — такого она не говорила. Но я верил, что король пришел и протянул ей на ладони эту жемчужину. Не знаю, кто, кроме меня, в это верил. Дедушка уж точно. Он во все, о чем бабушка рассказывала, верил. Впрочем, какая разница — верили мы или нет? Когда слушаешь, да еще при этом лущишь фасоль, необязательно верить в то, что слышишь. Достаточно слушать. У меня, во всяком случае, замирало сердце, когда бабушка начинала: вот приснилось раз королю, приснилось князю, приснилось епископу...