Трактат о лущении фасоли - Мысливский Веслав. Страница 12

Бывало, я шел по городу, по людной улице, народу полно, то и дело на кого-то натыкаешься, и ничего не замечал — ни зданий, ни рекламы, ни витрин, ни машин, но человеческие лица вспыхивали передо мной, как короткие искры, и вдруг среди этих вспышек чье-то лицо, совершенно непонятно, почему именно это, а не другое, впечатывалось в мою память и оставалось в ней. Навсегда. Так что я ношу в себе множество таких лиц, словно бы зачатых в этих мгновенных вспышках. Не знаю, чьи они, не знаю, где и когда я их встретил, вообще ничего о них не знаю. Но они во мне живы. Их задумчивость, взгляды, печали, бледность, гримасы живут во мне, точно запечатленные на фотоснимках. Но это не обычные фотографии, на которых если уж кто-то есть, то таким навсегда и остается. И спустя годы сам иной раз себя не узнаёт. Даже если знает, что это он, все равно не может поверить. На тех же, которые сделала моя память, хотя бы и невольно, у всех этих лиц с годами прибавляется морщин, веки обвисают. Например, у кого-то глаза были большие, а сейчас остались одни щелки. Кто-то улыбался, демонстрируя два ряда ровнехоньких белых зубов, а теперь губы едва приоткрываются в усмешке. Да честно говоря, лучше бы такому и вовсе воздержаться от улыбки. Или красивая женщина — именно красотой меня поразившая в то мгновение, — а сейчас на нее и смотреть не хочется. Я знал нескольких красивых женщин и признаюсь, всякий раз, когда память подсовывает мне их фотографии, я думаю, что, может, красивым женщинам лучше умирать в юности.

Но кто я такой, какие у меня на них права, если они случайно запали мне в память и остались со мной, словно у нас общая жизнь? У меня такое ощущение, будто я изнутри обит этими лицами, они во мне, как клейма. Я пытаюсь их забыть, но напрасно. А иногда мне кажется, что они сами напоминают о себе, не хотят, чтобы я их забыл. Да, нелегко носить в себе столько лиц, ничего о них не зная.

Хотя бывает и наоборот. Как-то, например, я ехал в поезде, мы сидели друг напротив друга и, как это часто бывает, разговаривали, чтобы убить время: я помню день, месяц, время отправления поезда, время его прибытия на станцию назначения... мой попутчик вышел, я поехал дальше и даже вспоминал его потом, но лица не помню. Так что и с вами мы могли когда-то ехать в одном поезде, в одном купе, могли разговаривать, я мог потом о вас думать, а теперь вот не в состоянии вспомнить ваше лицо, только понимаю, что оно кажется мне знакомым. Могли и в одном самолете лететь, на одном корабле плыть. А вы меня не припоминаете?

Нет, я не в претензии. Вы ведь могли не обратить на меня внимания. С чего бы? Необязательно, чтобы оба человека помнили, так что вы и не обязаны. Я просто для порядка пытаюсь вспомнить то одно, то другое, чтобы как-то все это разложить по палочкам. Может, тогда мне и самого себя удастся отыскать. Порядок — это ведь не только то, что запрещено, но и то, что разрешено. Да, не только. Может, это вообще о другом. Порой у меня возникает ощущение, что это словно оборотная сторона жизни, где все имеет свое место, свое время, все идет не по своей воле и ничто не вправе нарушить установленную этим порядком черту. Не знаю, согласитесь ли вы со мной, но именно этот порядок превращает нашу жизнь в судьбу. Не говоря уже о том, что мы — всего лишь песчинки в общемировом порядке. Вот почему этот мир нам, песчинкам, настолько непонятен. Не будь порядка, человек не в состоянии был бы переносить сам себя. Мир не в состоянии был бы переносить сам себя. И даже Бог: не будь порядка, разве остался бы он Богом? Но человек — самое удивительное существо на этом свете, кто знает, может, еще более удивительное, чем Бог. И не желает уразуметь, что для него самого лучше знать свое место, время, свои границы. Ведь то, что мы рождаемся и умираем, — уже и есть порядок, заставляющий нас жить.

Честно говоря, я бы даже домики не взялся сторожить, если бы хозяева не согласились, что не все останется так, как им хочется и как до сих пор было. Хотите, чтобы домики были под присмотром, — придется себя в чем-то ограничить. Да, я берусь за это дело, но при условии, что порядки будут такие, какие я скажу. Ну и что, что это природа? Перестав быть ее частью, человек тем самым принял для себя другие законы. Если бы он и дальше жил по законам природы, природа бы сама за ним присматривала. Но раз эта роль выпала мне...

Начал я с того, что проложил дорожки, а то раньше здесь все ходили, как кому бог на душу положит. Повытоптали траву: не только перед домиками, но везде, куда ни глянь, голая земля. Я велел привезти лопаты, бечеву для разметки. Колышки сам сделал. Нарисовал эти дорожки, начертил план: этот берег, тот. И что вы думаете — люди тут же начали возмущаться: мол, я их свободу ограничиваю. Я рассердился и сказал: вы хотите, чтобы я тут за всем присматривал, или нет?! Если хотите — за работу. Нет, вы только себе представьте — свободу я их, видите ли, ограничиваю! А они мою не ограничивают? Любая договоренность подразумевает ограничение. Не говоря уж о том, что я сюда приехал не для того, чтобы их домики сторожить. Мне и с табличками — работы по горло. Может, даже сверх меры, ведь человеку всегда кажется, что сверх. Я мог бы жить спокойно, заниматься своими собаками. Впрочем, сколько там мне осталось... В свободное время ходил бы в лес, читал, слушал музыку. Да, я привез с собой книги. Не так, чтобы много, но каждую можно перечитать еще разок, а то и бесконечное количество раз. Я всегда любил читать, как только выдавалась возможность.

Еще когда на стройках работал, если только была там библиотека, брал домой книги. И перед сном непременно прочитывал хотя бы несколько страниц. В зависимости от того, насколько вымотался. Но даже если очень, обязательно должен был почитать, иначе не усну. Даже если пьяный. Не понимал, что читаю, но читал. В конце концов, необязательно сразу все понимать. Жизнь ведь тоже: сколько ни живи — не поймешь. Я сюда много всего привез — телевизор, радио, магнитофон, видеомагнитофон, кучу пластинок. Все там, в комнате.

Мне неинтересно, кто они, кто в каком домике живет. Но я должен знать, хоть мне это совершенно ни к чему. Должен помнить, что, где, когда, кто кому и так далее. Должен сторожить их домики в несезон. Должен одно, другое, десятое, хотя, в сущности, не должен, потому что вообще уже ничего никому не должен. Насобирают грибов — зовут меня, чтобы пришел, посмотрел, нет ли ядовитых. И приходится идти — еще отравятся, чего доброго...

Свободу я их ограничиваю! Можно подумать, кто-то из них знает, что это такое. Приходят ко мне со всякими обидами, жалобами, я должен их выслушивать. И стучат друг на друга, а как же. Куда же без этого, если столько домиков, столько людей. Иногда я себя чувствую ксендзом на исповеди. Только ксендзов учат, как забывать. Отпустят грехи и забудут. А я и не отпускаю, и забывать не умею. Вот и скажите после этого, кто тут чью свободу ограничивает.

Свобода... уже в самом этом слове, можно сказать, кроется противоречие. Так же, как в наипрекраснейшей иллюзии тлеет отчаяние. Потому что если понимать это как свободу от всех обязанностей, то и от себя также. Ведь человек сам для себя — самая тягостная обязанность. Зачастую почти невыносимая. Некоторые люди сами для себя невыносимы. Далеко за примером ходить не надо — дядя Ян. Ведь ничего особенного не случилось, чтобы ему пришлось сделать то, что он сделал. А то, что, возможно, и случилось, во всяком случае, то, в чем его подозревали, — уж это он сумел бы пережить. И не такие вещи человек переживает. Потому ли он повесился, что был свободен? Или не мог иначе освободиться от самого себя? Я вам одно скажу: свободный человек непредсказуем. Не только для других. Прежде всего для самого себя.

Когда я об этом думаю, то прихожу к выводу, что свобода — всего лишь слово, как и множество других подобных слов. Они не означают того, что хотели бы значить, потому что не получается. Слишком высоко метят и в результате достигают лишь иллюзии. Ничего удивительного, ведь вся наша жизнь — сплошная цепь иллюзий. Иллюзии нами руководят, иллюзии ведут нас. Подталкивают, сдерживают, определяют цели. Иллюзия нас порождает, а смерть — лишь переход от одной иллюзии к другой.